Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

и помогал мне втайне. Он на несколько минут вынимал запрещенное приспособление, постепенно увеличивая интервалы, до тех пор, пока я не смог обходиться без него. Прошло совсем немного времени, и вот уже каждый день в течение нескольких недель меня заставляли сначала ковылять, а потом ходить по палате и возвращаться обратно к постели. Дистанция увеличивалась по мере уменьшения боли, пока я и вовсе не смог ходить, не испытывая дискомфорта. Еще по меньшей мере два месяца после того, как мои ноги коснулись пола, меня приходилось носить вверх и вниз по лестнице на руках, и долгое время я опирался при ходьбе на всю ступню.

Бред преследования, который включал в себя «бред отношения», хотя и был источником моего раздражения, пока я лежал в постели, но причинял мне больше страданий, когда я стал двигаться и был обязан общаться с другими пациентами. Для меня полицейскими были не только доктора и санитары, но и каждый пациент; все заведение представляло собой часть наигранной картины в рамках допроса и слежки. Я умудрялся перевернуть с ног на голову даже небольшое замечание, сделанное в моем присутствии, находя в нем скрытую отсылку к себе. В каждом человеке я видел своих знакомых – либо же преступников и жертв преступлений, в которых, как мне казалось, я был обвинен. Я отказывался читать; если бы я вычитал скрытые обвинения и не смог доказать свою невиновность, я подвел бы себя и других. Но я бросал страждущие взгляды на газеты и книги, и, поскольку мое любопытство постоянно раздразнивали, эта вынужденная мера со временем стала почти невыносимой.

Семейный бюджет больше не выдерживал трат: настал период экономии. Соответственно, меня перевели из главного корпуса, где у меня была своя палата и личный санитар, в здание, где мне пришлось жить под наблюдением с разных сторон: с пятнадцатью-двадцатью другими пациентами. Днем у меня не было здесь личного санитара, он оставался только на ночь.

Об этом здании я слышал нелестные слухи (о нем упоминали знакомые моих санитаров), поэтому я очень боялся такой перемены. Но через несколько дней после того, как меня перевели, палата стала нравиться мне больше предыдущей. Находясь в санатории, я нормально воспринимал и понимал происходящее, хотя и не подавал виду. Однако только на новом месте я рискнул это показать. Однажды я даже пошутил с дежурным санитаром. Он пытался уговорить меня помыться. Я отказался, в основном потому, что мне не нравилась ванная комната: там был бетонный пол и общий слив, расположенный по центру; она напоминала мне помещения для мойки машин. После того как аргументы иссякли, санитар попытался изобразить, что сочувствует мне.

– Я знаю, что ты испытываешь, – сказал он. – Я могу поставить себя на твое место.

– Ну, тогда иди и помойся сам, – отрезал я.

Шутка вышла действительно смешной, принимая во внимание то мрачное место, из которого она сбежала, – мой разум. «Сбежала» – подходящее слово; я уже страшился того, что приближаю дату суда, потому что набираюсь сил – физических и моральных. Этот страх имел огромное влияние на мое поведение в течение предстоящих месяцев депрессии.

Теперь у меня не было личного санитара, и я проводил много часов в палате один. Конечно, одиночество не было абсолютным: за мной неустанно следили полицейские. И все же иногда я оставался один, и это придавало мне смелости; вскоре, невзирая на последствия, я начал читать. Весь период депрессии мне казалось, что каждую книгу, журнал или газету написали и напечатали специально для меня. Я знал, что такая уловка невероятно увеличила бы затраты на слежку, но по-прежнему считал так и даже втайне гордился тем, что стóю стольких денег в глазах моих вымышленных обвинителей и врагов. Моя вера в особые издания газет подкреплялась тем, что там печатались слишком тривиальные вещи, которые подошли бы только для определенных целей. На ум приходила совершенно нелепая реклама, смысл которой я понял только впоследствии, узнав второе значение одного из слов.

На ранних стадиях болезни я потерял счет времени, и календарь не имел смысла до того дня, когда ко мне по большей части вернулся рассудок. Тем временем дата на каждой газете, как я думал, была неверной: на две недели вперед. Это укрепляло мою веру в тайные действия полиции.

Большинство здоровых людей считает, что безумец не может мыслить логически. Но это не так. Исходя из совершенно неразумных предпосылок, я делал самые разумные выводы даже в то время, когда мой рассудок помутился. Если бы я читал январские газеты в день, который считал первым февраля, то, вероятно, не верил бы в специальные издания так долго. Но газеты, которые я читал, были датированы будущим временем, спеша где-то на две недели. Если первого февраля здоровый человек получит газету, датированную четырнадцатым, у него будут разумные причины думать, что что-то не так – с публикацией или с ним самим. Но смещенный календарь, поселившийся у меня в голове, значил то же самое, что значит настоящий календарь для любого бизнесмена. 798 дней депрессии я делал бессчетные неправильные выводы. Как бы там ни было, выводы оставались выводами, и в целом умственный процесс не отличался от того, чтó происходит в упорядоченном мозгу.

Мне становилось все лучше, и, хотя из-за этого страх перед судом увеличивался, я шел на риск. Я стал читать не только газеты, но и те книги, что приносили мне в палату. Однако если бы их не клали в пределах досягаемости, я обошелся бы без них, потому что не попросил бы ни одной, даже из числа тех, что были для меня желанными и доступными.

Сейчас я люблю читать, и эта любовь пришла ко мне во время моего заключения в санатории, когда я был болен. На полке в моей палате лежала книга Джордж Элиот. Несколько дней я бросал на нее страждущие взгляды и наконец набрался смелости читать отрывками. Они оказались столь хороши, что я разошелся и стал читать в открытую. Я прочел несколько эссе Аддисона; если бы мне повезло наткнуться на них ранее, я, вероятно, не стал бы думать, что в каждом абзаце видится рука моих преследователей.

Добрый санитар, с которым я теперь был разлучен, пытался присматривать за мной и в новой палате. Сначала он пришел ко мне лично, но вскоре управляющий запретил это и приказал ему никаким образом со мной не общаться. Именно это разногласие, а также десяток подобных, часто возникающих между таким врачом и таким санитаром, скоро привели к увольнению последнего. Однако «увольнение» вряд ли подходит здесь как