Солнце в ночном небе - Анна Данилова

– Понимаете, – обратилась Валя к Люлите, – у меня под помадой шрам, это у нас называют еще заячьей губой. Мне в детстве сделали операцию, теперь все нормально, просто розовая полоска шрама осталась.

Ольга перевела, Люлита кивнула головой – ответ ее явно удовлетворил. Она даже повеселела. Успокоилась. Сказала, что сейчас будет ужин.

На столе появился капустный салат, огромные тарелки с картофелем и большими кусками мяса. Валентина, совершенно успокоившись и помня Ольгины слова о том, что они должны беречь себя, а значит, и думать о своем здоровье, накинулась на еду. И странное дело: она совершенно не чувствовала больше никакого напряжения. Подумаешь, приехали в гости к тетке, а ее нет, вместо нее – симпатичная такая женщина, в годах (она не может в принципе причинить зло), прекрасная кулинарка... Ольга тоже ела, но не с таким аппетитом, как Валентина. Меликсер, вероятно зная ее аппетит, положила на тарелку вдвое меньшую порцию, и она клевала ее, как птичка.

За столом опять заговорили. Ольга переводила.

– Меликсер – турчанка, раньше жила в Стамбуле, а сейчас здесь, в Германии. У нее здесь брат. Она работает в доме престарелых. Люлита тоже там работала... или работает, не поняла. Еще Меликсер водит машину, и вообще, она девушка современная, разбирается в компьютере. Она живет не так далеко отсюда, в доме, который вроде бы охраняет, присматривает за ним. Люлита очень любит Меликсер. Несмотря на разницу в возрасте, они – подруги. Еще с ними дружила Ульрика, она умерла в прошлом году. И Люлите, и Меликсер очень ее не хватает. Ульрика была настоящим ангелом, так они говорят.

Валентина кивала, не переставая жевать. Ей было стыдно за то, что она ест больше и активнее всех, но и перебороть себя она не могла. Когда же она утолила голод и откинулась на спинку кресла, то вдруг поняла, что ей сейчас хочется одного – спать.

– Она спрашивает, не хотим ли мы спать.

– Ужасно хочу, – призналась Валентина. – А где мы будем спать?

Ольга спросила и, получив ответ, перевела:

– Она сказала, что первую ночь мы проведем здесь, нам уже постлано наверху, а завтра Меликсер отвезет нас на машине в пансион.

Валентина произнесла «данке шон» (единственное слово, которое знала), поблагодарив Люлиту за ужин, поклонилась ей, скрестив ладони на груди, и встала из-за стола. Люлита подошла к ней и обняла, потом, повернувшись, обняла и Ольгу, что-то сказала.

– Она желает нам приятного сна. Еще сказала, что наверху есть душ. А в постели мы найдем пижамы.

Меликсер провела их наверх, в спальню. Там горел маленький ночник, и в его свете Валентина разглядела две сдвинутые кровати с разными (голубая и розовая) постелями. Вздутые одеяла показались ей подозрительными.

– Они что, надутые? – спросила она, когда Меликсер ушла, пожелав им спокойной ночи, пропев: «Иигижелер!»

– Знаешь, а ведь она сказала нам это на своем языке.

– Что с одеялами? – перебила ее Валентина.

Ольга хлопнула по одному из них.

– Знаешь, это не одеяла. Это перины. – Пощупала их, взбила еще раз. – Думаю, они из гусиного пуха. Любят эти немцы комфорт! И постельное белье у них из фланели.

Над кроватями висели акварели, сделанные рукой того же самого художника, что и работы в гостиной Люлиты: белые парковые скамейки с забытыми на них книжками, нежными розовыми букетами, шляпами...

Они приняли душ, надели пижамы (новые, фланелевые, в смешных голубых слониках, на одной из них оказалась не срезанная этикетка) и легли – каждая под свою перину.

Уснули мгновенно.

В это же самое время внизу, в своей комнате, Люлита, прижимая к груди фотографию своей умершей подруги, шептала, глотая слезы:

– Ульрика, как же мне тебя сейчас не хватает! Как ты там, на небесах? А я уверена, что ты именно в раю. Я сделала все, как ты мне сказала, вернее, могла бы сказать. Я должна была это сделать. И доза была небольшая, думаю, они утром будут чувствовать себя хорошо. Но у меня не было другого выхода. Я не могу ошибиться, как ты...

После полуночи Люлита, проводив Меликсер, заперла дверь и поднялась в спальню. Как она и предполагала, девочки не успели даже погасить свет – сон сморил их.

Она склонилась над Валентиной...

10

Юрген Хассельман уже давно чувствовал на себе взгляд этого холеного, с бегающими глазами араба – хозяина курильни. Он как бы спрашивал: зачем ты, Юрген, ходишь сюда, раз не куришь кальян, не заказываешь пряный огненный чай? Юргена однажды чуть не стошнило от мутного горячего напитка с черным перцем и корицей, который здесь называют почему-то яблочным чаем. К тому же Юрген всегда приходил сюда уже пьяный, набирался в других барах, и всякий раз поднимал шум, когда его диван (в самом углу, среди темных узорчатых ковриков и медных тарелок, украшавших стены) оказывался занятым. Его успокаивали, устраивали на другое свободное место, неизменно подавали меню в надежде, что он все же сделает заказ. Но Юрген только сидел, дымя сигаретой, и о чем-то сосредоточенно думал. Уходил он неожиданно, с шумом, бормоча что-то себе под нос и ругаясь...

На этот раз он решил все-таки заказать выпивку. И теперь пытался поймать взгляд хозяина, чтобы продемонстрировать ему свое право находиться здесь столько, сколько он пожелает, – ведь он пил уже вторую порцию виски.

Прошло не так уж много времени, а вся жизнь его изменилась с тех самых пор, как он впервые привел сюда, в эту арабскую курильню, русскую женщину, настоящую красавицу, и все, кто видел ее, запомнили ее навсегда. Да, она много пила, разговаривала громко, курила слишком много для женщины, но в ней было что-то такое, что заставляло Юргена находиться рядом с ней постоянно, исполнять все ее желания, тратить на нее деньги и говорить разные глупости. Он потерял голову и сам себе казался полным дураком. Это случилось с ним впервые, а потому он даже растерялся, не зная, как себя вести, что говорить, и вообще как привлечь к себе ее внимание настолько, чтобы она не засматривалась на других мужчин. Мужчины же, куда бы они с ней ни приходили, пялились на нее, как на легкую добычу, это читалось в их похотливых взглядах, и это, скорее всего, было правдой, ведь и ему, Юргену, повезло – он сумел уложить ее в постель уже на второй день знакомства.

Она радовалась, как ребенок, наступающему Рождеству, старалась все увидеть, попробовать, потрогать... Он-то отлично знал причину ее хорошего настроения и если сначала злился на нее и даже ненавидел, то потом словно заразился этой ее нечаянной радостью и стал внушать себе мысль, что и ему непременно обломится кое-что от этого сладкого рождественского пирога.

Она знала по-немецки всего одно слово: «генау» (точно) – и повторяла его постоянно, как будто ставя точку в разговоре, давая себе и Юргену возможность сделать паузу, передышку. Он до сих пор не мог понять, как они вообще говорили, если он не знал русского, а она – немецкого. Но как-то объяснялись: на пальцах, мимикой, жестами, и все это они проделывали весело, радостно, словно знали, что и завтра, и послезавтра все будет вот так же празднично, легко...

Сабина делала вид, что ничего не замечает, и даже словно радовалась тому обстоятельству, что мужа нет дома, она предоставлена самой себе и может, вместо того чтобы выдерживать тяжелый вечер в его обществе, обслуживая его за столом и выслушивая его вечные придирки, спокойно провести время перед телевизором, а то и просто выспаться. Да и детям было хорошо – в доме, когда не было отца, становилось тихо, спокойно. И никто не знал, что рано или поздно все кончится – разом. Хотя Юрген знал, предполагал, он понимал, что иначе и быть не может...

От природы косноязычный, он тем не менее, прогуливая русскую гостью по Штраубингу, показывал ей достопримечательности, произнося по слогам названия: церковь Св. Якова, Кармелитен-церковь, Урсулинен-церковь... Этой русской шлюхе, от которой он был без ума, понравился находящийся на берегу Дуная герцогский замок. Он сейчас с трудом припоминал, как ему, когда они стояли на мосту, удалось рассказать ей о «великих» временах 1400-х годов и о трагической жизни Агнес Бернауер, дочери банщика из Аугсбурга, состоявшей в гражданском браке с герцогом Альбрехтом III. Она была обвинена ее свекром с колдовстве и в 35-м году брошена в Дунай. Эта русская дура, разрумянившаяся, как августовское яблоко, сказала ему, что это ужасная смерть, она сделала при этом такое лицо, что Юрген понял – она не любит ни высоты, ни холодной воды, ни зимы. Разве что новогодние праздники. И страшные и грустные истории тоже не любит. А кто их любит? Но он обожал ее, они ходили вместе, держась за руки, как молодые, совсем молодые любовники, и Юрген не обращал внимания даже на тех знакомых, с которыми им приходилось встречаться в центре, в толпе, на рождественской ярмарке. Он делал вид, что никого не знает. Ему было наплевать на всех, даже на мать, которая, зная, с кем он проводит время, делала страшные глаза, говоря при этом, что добром эта история не кончится. Она каркала, каркала – и докаркалась, старая ворона...