Генеральша и её куклы - Светлана Шипунова

…В начале шестого класса Люда Варенцова сказала, что для девочки самое главное – ноги. Мол, если ноги красивые, то лицо не обязательно, чтобы было красивое, можно и просто симпатичное (тут Люда явно имела в виду себя). А если ноги некрасивые, то и красивое лицо не поможет. Это сообщение произвело на меня очень сильное впечатление. В тот день я нарочно пошла из школы домой на некотором отдалении от Люды Варенцовой, чтобы как следует разглядеть её ноги. Люда была девочка высокая и крупная, ноги у неё были большие и полные, как у взрослой девушки. Я даже решила про себя (мне нравилось выдумывать всякие сравнения), что сзади ноги у Люды Варенцовой похожи на подошвы утюгов, если их поставить узким концом вниз. При этом правый утюжок немного загребал вовнутрь. «Ну, и что в них красивого? — думала я, идя следом за косолапившей впереди Людой. – У Любы Даниленко и то лучше!». Люба Даниленко была, напротив, девочка небольшая и худенькая, ноги у неё были прямые и ровные, как столбики, к тому же довольно длинные, что в те времена совершенно ещё не ценилось. Про Любу всезнающая Люда Варенцова объяснила, что у неё вообще никаких ног нет, а лучшие ноги в классе, без сомнения, у Оли Журавель, потому что они у неё похожи на перевёрнутые бутылочки, а это и есть классическая форма ног.

Придя домой, я зашла в спальню родителей, поставила перед маминым трюмо стул, влезла на него с ногами и стала внимательно разглядывать их в зеркале. Оказалось, что ноги у меня вообще ни на что не похожи – ни на бутылки, ни на столбики, ни на перевёрнутые утюги. Детские какие‑то ноги, жалкие. Коленки вовнутрь выпирают, а сами худые. Если даже плотно прижать одну коленку к другой, так, чтобы никакого просвета не осталось, то две мои ноги вместе будут, наверное, как одна нога Люды Варенцовой. Может, это потому, что я часто пропускаю уроки физкультуры? Я спрыгнула на пол, встала на носочки и стала ходить вокруг круглого стола с жёлтой бархатной скатертью, стоявшего посреди большой комнаты (девочки уверяли, что, если каждый день долго ходить на носочках, форма ног изменится). Я успела пройти только десять кругов, как вошла мама, и у нас произошёл следующий разговор.

— Ты чего это тут кружишься?

— Мам, скажи честно, у меня ноги что, некрасивые?

— Почему? Нормальные ножки, ровные.

— Да… ровные… А надо не ровные, а чтобы вот тут кругло было, как у Оли Журавель.

— Нашла кому завидовать! Да ты в сто раз лучше!

— На лицо?

— На лицо и вообще.

— А лицо не главное! Главное – фигура и ноги!

— Ой, я не могу! – засмеялась мама. – Кто это тебе сказал?

— Кто сказал, кто сказал… Я сама знаю.

— Ничего ты ещё не знаешь. И вообще, прекрати об этом даже думать. В твоём возрасте главное – учёба!

— Да? А Ида Давыдовна говорит, что главное – общественная активность.

Тут заглянула из кухни бабушка, ухватила конец разговора и замахала руками:

— Не слушай никого, детка. Главное, чтоб ты хорошо кушала и была здоровенька.

— Да ну вас! – сказала я, но кружиться вокруг стола перестала.

Теперь на переменках мы стояли у окна (к тому времени я уже ходила в новую, построенную по типовому проекту трёхэтажную школу) и обсуждали всех проходивших мимо девочек: у кого какие ноги и какое лицо. В параллельном классе училась, например, одна девочка, Яна, очень красивая, может быть, самая красивая во всей школе, но у неё были совсем кривые ноги, просто колесом. Люда Варенцова говорила, что в детстве Яна чем‑то сильно переболела, может, полиомиелитом, и ноги остались кривыми. Из‑за этого она почти не выходила на переменках из класса и носила длинную юбку, что было тогда совсем не модно. Оля Журавель, напротив, носила, короткие юбочки и все перемены расхаживала взад–вперёд по коридорам довольно вертлявой походкой, чтобы все могли полюбоваться её классической формой ног в виде перевёрнутых бутылочек. Яну я жалела, а Оле немного завидовала.

Тем не менее, я не стала больше прежнего заниматься физкультурой, чтобы развить икры ног. Физкультуру я не любила и всё время придумывала способы, как её пропустить. Дело в том, что у меня никак не получалось прыгнуть через «козла», добегу до него, зажмурюсь и поворачиваю назад. А физрук Николай Иванович, словно только этого и ждёт, сразу начинает стыдить: «Вот, полюбуйтесь все! Отличница, а через «козла» прыгнуть не может». Учителя физкультуры я тоже не любила — за то, что он хватал Люду Варенцову и некоторых других девочек под мышки и помогал им повиснуть на кольцах, а когда они лезли вверх по канату, он поддерживал их двумя руками под попу. Мне бы очень не хотелось, чтобы меня так же хватали и поддерживали, правда, лично мне физрук Николай Иванович никогда и не помогал сделать упражнение.

Самый лучший способ избежать урока физкультуры был такой: пойти в кабинет врача и сказать, что тебе сегодня «нельзя». Люда Варенцова и некоторые другие девочки из моего класса раз в месяц так и делали. Правда, для этого им приходилось задирать платье, опускать штанишки и что‑то там показывать медсестре. Тогда им давали справку, что «нельзя». В начале шестого класса мне бы такую справку никто не дал, потому что мне ещё нечего было показать медсестре. Я была из тех немногих девочек в классе, к которым «это» ещё не пришло.

Может, я недоразвитая?

— Господи! – говорила мама. – Да успеешь ещё намучаться с этим удовольствием за всю жизнь!

Однажды я слышала, как мама разговаривала со своей знакомой, и та жаловалась, что дочке её всего десять лет и «уже началось».

— Ну, ты подумай! – чуть не плакала эта женщина. — Все детство у ребёнка испорчено!

Девочка стояла рядом и держала в руках пластмассового пупса, завёрнутого в носовой платочек. Я очень внимательно на неё смотрела, но ничего такого, кроме прыщика на носу, не заметила.

«Про это» я узнала не из книжек (никаких «таких» книжек в доме не водилось) и не от мамы, а от своей одноклассницы Вальки Плотниковой.

В доме у родителей не было большой библиотеки, всего три полки книг, но там были Золя и Бальзак, коричневый двухтомник и темно–зелёный четырёхтомник. Толстенные «Дон–Кихот» и «Уленшпигель», серебристо–серая, из нескольких тонких томов «Сага о Форсайтах», Шолом Алейхем с замечательными иллюстрациями… В одну зиму, в течение которой я много болела, было прочитано почти все. Мальчик Мотл стал мне как родной, Тиля и Нелле я полюбила всем сердцем, а рыцарь из Ламанчи как‑то не пошёл, я осилила его лишь на треть и больше никогда к нему не возвращалась. Зато легко проглотила долго пугавший мрачной обложкой «Собор Парижской Богоматери». Но сильнее всего притягивали, конечно, Золя и Бальзак. Парижские красавицы в бархатных платьях с кружевами, скачущие в экипажах через Булонский лес на свидания к своим тайным возлюбленным, — о, какая сладкая, какая красивая, какая непохожая жизнь!.. Меня трогала пока только такая, книжная любовь. Сама я ещё не влюблялась, но уже задумывалась: как это, что это?

Просвещать меня взялась Валька Плотникова. На вид она была очень примерная девочка, хотя и троечница, носила форму со штапельным фартуком и длинные, пшеничного цвета косы с чёрными атласными лентами. Она жила вдвоём с мамой в коммунальной квартире, где был ещё сосед, взрослый дядька. Валька хвасталась, что, когда мамы нет дома, сосед сажает её к себе на колени и трогает за все места. Я пыталась это представить, но представляла почему‑то учителя физкультуры Николая Ивановича.

Мне становилось жалко Вальку, и я спрашивала:

— А тебе не больно?

— Не–а, – беспечно отвечала Валька. — Это ж просто так. А по–настоящему, знаешь, как делают?

Валька ставила портфель на землю и начинала объяснять на пальцах. Внутри у меня всё сопротивлялось узнаванию подробностей взрослой жизни, вызывавших лишь испуг и отвращение. Но гадкие подробности сами лезли в уши. Я слушала Вальку с дурацкой ухмылкой и не подавала виду, что мне неприятно. Что я, маленькая, что ли. Вальку я не считала своей подругой, просто мы ходили иногда одной дорогой. Главной моей подружкой была тогда Люба Даниленко. С ней я не чувствовала себя «недоразвитой», потому что Люба была такая же маленькая и худая. У Любы тоже ещё не началось, но мы об этом никогда не говорили.

С Любой говорили о предстоящем школьном спектакле и о роли белой и красной бабочек, которые мы исполняли. Люба танцевала в белой балетной пачке, а сзади у неё были приделаны белые крылышки из накрахмаленной марли, натянутой на толстую, изогнутую проволоку, а у меня пачка была красная и крылышки раскрашены в красное с золотым. Мы порхали по сцене вокруг красного и белого цветков (девочки из параллельного класса) и обращались к ним на английском языке. Я говорила своему красному цветку: «Рэд флауэ!..» и дальше какой‑то текст, которого уже не помню, а Люба: «Уайт флауэ!..» и тот же самый текст. Нас с Любой выбрали не потому, что мы были отличницы и имели хорошее произношение, а потому, что мы были самые маленькие в классе и годились для балета. А если бы Варенцова Люда или Плотникова Валя даже были отличницами и имели хорошее произношение, их бы всё равно не выбрали бабочками – трудно представить таких крупных девочек порхающими по сцене в пачках и с крылышками.