Спич - Николай Климонтович

Поначалу особенно понравились ему примеры подвижничества и блаженного послушания, когда будучи одеты в железную броню кротости и терпения, отражают ею всякое оскорбление и уязвление. Эту фразу он мысленно зачитывал неверному Вацлаву и чувствовал себя приподнявшимся над всеми обидами, что он претерпел в злополучном подвале. Подвале, который Евгений Евгеньевич уж никогда не забудет хотя бы потому, что там потерял невинность. Самого же Вацлава Женечка теперь почитал как бы умершим, ушедшим в то царство теней, в котором обитали и бабушка, и тетка. Ведь что такое полный и окончательный разрыв, как не похороны бывшего друга. Ведь он теперь жив только в памяти, точно как покойник. И вспоминать его надо добром, и молиться за него. Иногда Женечка бормотал для себя на память из Кафависа:

Часть комнаты, в которой он лежал,была видна оттуда, из прихожей,где я стоял: богатые коврыи утварь — золотая и серебряная.Я плакал — плакал и не прятал слез.Я понимал, что сборища, гуляньялишатся смысла после смерти друга.Я понимал, что больше он не будетсчастливыми беспутными ночамисмеяться рядом и читать стихи…Я понимал, кого и что я потерял —навеки, безвозвратно потерял, —ах, сколько нежности вмещало сердце!

Конечно, бывали и другие минуты. Тогда Женечка мысленно упрекал Вацлава за то, что тот свой ум и свой дар использовал не по назначению, лишь для соблазнения — так стало казаться Женечке. И что он жаден и груб в постели. Но потом спохватывался, одергивал себя, понимая, и это в нем говорит просто-напросто разочарование, в каковое всегда рядится горькая обида. И он это разочарование в бывшем друге лелеет и даже растравляет. И тогда он со смехом вспоминал простодушную пропаганду Вацлава: еще до падения Женечки тот уверял, что у женщин отвратительно пахнут ноги. Особенно у девушек…

Однако вскоре он пресытился горько-сладким, не без оттенка мазохизма, воздержанием. Разбуженная молодая плоть требовала своего. За этот одинокий год у него было два или три, как считать, грязных уличных приключения, и еще один мясник Вася, из магазина на Пятницкой, по педрильскому имени Василиса. Мясник напевал из Гелены Великановой И вообще ты живешь в другом городе, и другая тебя любит женщина и заразил Женечку какой-то инфекцией, пришлось глотать таблетки.

На плешку Женечка не ходил, там попадались совершенно несносные типы, своего рода Че Гевары педовок, Мартины Лютеры педрил, приставучие, навязчивые, прожженные и циничные. Томас Манн, Генрих Манн, а сам рукой ко мне в карман. Вкус и воспитание не позволяли Женечке с такими знаться. Как никогда не заходил он и в общественные мужские уборные, где вовсю занимались анонимным сексом. Нет, Женечка уповал на какую-то нечаянную и несказанную Встречу, которая преобразит жизнь. Как бы встречу с самим собой. Попросту говоря, он ждал любви.

18

Он познакомился с Павлом именно что случайно, на Ленинградском вокзале, где встречал отца, который должен был возвращаться с Ленфильма, но не возвращался. И ровно на его месте в спальном вагоне вместо папаши Женечка обнаружил Павла, который рассказал, что купил билет с рук на Московском вокзале. И что отец велел кланяться и извиниться: его задержали дела. Ну, нашел, наверное, очередную бабу, какую-нибудь костюмершу на студии. Или парикмахершу.

Павел сразу сказал, что родных в Москве у него нет, но он хочет быть театральным художником, мама актриса, поэтому часто приезжает на московские премьеры. А ночует? Как получится…

Наутро нежный и трогательный в постели ночной Павел обернулся и вовсе необыкновенным мальчиком, смешливым, легким, фантазером. Рассказывал, как на Пицунде его похитили грузины, джигиты какого-то князя, и он несколько месяцев провел в горах в каменной башне, как царица Тамара. Женечка потешался: а Демон, Демон-то являлся? Боже, конечно, совсем врубелевский, в одних штанах и восточных остроносых золотых тапочках, с обнаженным торсом, крылья волосатые.

С появлением в его жизни нового друга, Женечка стал постепенно охладевать к вере — Павел был совершенно не религиозен, хоть и богобоязнен. То есть не был верующим, но был суеверен. Казалось бы, в юности все было решено, без веры никак нельзя, заключен был собственный завет, и он, как думалось, вот-вот и уверует горячо-горячо. Но незаметно, исподволь вера Женечки стала убывать, и поучения Лествичника показались старомодными, навязчивыми, едва ли не нелепыми.

Первое время между ними считалось, что новый нежный друг Женечки с длинными волнистыми, мягкими и нежными, каштановыми волосами похож на Иоанна Крестителя из Лувра кисти Леонардо. У Паоло, — под этим именем знали Павла в питерских артистических кругах, точнее — в забегаловке Сайгон на углу Невского и Владимирского, близ дворца Белосельских — Белозерских, и в популярном скверике на углу Стремяннной и Дмитровского переулка, — было такое же, как у Иоанна, удлиненное красивое лицо, таящее неведомое печальное знание. Необыкновенно хороши были и его огромные синие глаза, в моменты страсти делавшиеся бездонно голубыми, а в печали — темно-васильковыми.

Поначалу Паоло показывал норов, подчас капризничал, тогда Женечка цитировал емувы не свои, вы куплены дорогой ценой, но Паоло не подозревал, что некогда в земле обетованной жил его тезка, чудом прозревший на пути в Дамаск. И еще: у Павла была несносная тяга к людям в форме, солдатам, морякам, даже к охранникам и швейцарам. Скорее всего, это было подсознательное преклонение перед людьми власти, замешанное на страхе. Женечка же напротив всегда бежал власти, ибо любые контакты с нею — не для человека стиля и вкуса. Впрочем, позже в этом вопросе он дал себе, как мы знаем, послабления, но все-таки, когда его прочили в главные редакторы одного театрального издания — самым решительным образом отказался.

В силу естественного стремления времени довольно скоро, через пару лет оседлой жизни на Женечкиных хлебах, из облика Паоло стали постепенно уходить яркость и краски, замутнились и померкли глаза, потом он и вовсе обрюзг и поблек, но Женечка этого не замечал: Павел вошел в его жизнь и стал не любовником уже, но другом, младшим братом, домашним pat, существом, о котором надо заботиться, тем мальчиком — сыном гостиничной хозяйки в Люцерне, — которого молодой Толстой брал на прогулки в горы именно с этой целью — чувствовать за кого-то ответственность. Для Женечки это оказалось идеальным способом повзрослеть.

19

Равиль Филиппович Ибрагимов, однажды ожегшись на своих подельниках, принял решение, как мы знаем, отныне все делать самостоятельно. И, занявшись масштабным бизнесом, понял, что для независимого ведения дел ему необходимо создать свой собственный банк. Нет, он не был мегаломаном, но — человеком дерзким, способным глядеть далеко, поднявшись высоко над привычным обывательским горизонтом. Это был первый частный банк в тех краях: сначала полу подпольный, потом официально зарегистрированный. Именно банк и принес Равилю полную удачу: в этом деле он, человек без образования, освоивший, правда, еще в своем ателье, а потом в своем цехе азы бухгалтерского дела, оказался своего рода вундеркиндом. Нужно было только понять, что деньги — тот же товар, покупай подешевле, продавай подороже. И давать кредиты нужно тем, кто способен оборачиваться быстрее, чем конкуренты. А среди частных лиц иметь в клиентах лишь избранных — с нищим в массе своей населением пусть работают сберкассы.

Денег стало много. Потом очень много. Квартира и офис в Москве, связи за границей, доступ на закрытые форумы и совещания в очень узком кругу. Его главной победой в том период стал перенос в столицу головного банка. И частичный переезд в Москву, потому что оказалось очень не легко нащупать в столице бывшей империи все подводные камни и течения, занимаясь таким жестким бизнесом. К тому же, скрывая отвращение и презрение к элите, как она сама себя называла, публике лощеной, но в большинстве ленивой, жадной и трусоватой, пришлось-таки обучаться навыкам и правилам небожительства.

При этом свою малую родину Равиль, конечно, не забывал — как никак первый банк он открыл в родном областном центре. Впрочем, времени на этот, ставший дочерним, бизнес у него не оставалось. Он назначил управляющим человечка, которого порекомендовали верные люди, и отписал тому немалые полномочия, но отчеты читал невнимательно, сбрасывал заместителю. Именно эта небрежность, столь несвойственная Равилю, позже дорого обойдется ему. Возможно, Равиль полагал, что с той стороны ему не может ничего грозить: где-где, а за спиной, в родных местах он слыл героем и хозяином, и там у него — самый прочный тыл. Если я прав и не ошибаюсь в своих предположениях, то следует заключить: Равиля, человека осторожного и трезвого, в этом случае подвело самомнение и даже в известной доле наивность. Так самые коварные, самые острожные люди подчас ошибаются в самых близких…