Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

Если бы ты знал, какой она была красивой — маленькая! Твоя мама! Ты таких детей не видел. Да теперь, по-моему, и не рождается таких!.. Куклы не бывают такие красивые! — Слезы.

Мать Михаил помнил только по голосу и по портрету в гостиной. Голос был божествен. И так как он потерял ее, будучи неполных трех лет, он долго считал, что голос был оттуда.

— Сам Сперанский приезжал утешать меня, когда ее не стало!..

Нет, она все же понимала что-то про себя, про этот мир… Ее отец дружил со Сперанским и тогда, когда тот был в опале, и братья с ним дружили. И в ее глазах Сперанский или Мордвинов (тоже родня!) чем-то отличались от тех, кого она упорно ставила в пример внуку. «Отец — Столыпин. Дед — Мордвинов!» — Рылеев писал, не кто-нибудь. Восхищенно! Правда, этого, должно быть, она и не знала.

В Тарханах, совсем маленьким, он спал в комнате, где ночью горели свечи. Чтоб не испугался темноты — так решила бабушка. Рядом храпела нянька. Гувернер был в соседней комнате. Тоже почивал, наверное. Спал Миша плохо, с просыпаниями, и иногда плакал во сне. Бывало, он среди ночи подымался тихо, брал свечку и босиком пробирался в гостиную… Там висел портрет матери. Он протягивал свечку к портрету и подолгу разглядывал его. Свеча покачивалась в руке, и портрет был весь в тенях. Скользили тени. Знает ли она там, что он — здесь, сейчас, смотрит на нее?.. Он не понимал, что такое там, но знал, что оно есть. При свече глаза матери казались много больше и темней, чем на портрете днем. Он обливался слезами. Он был уверен про себя, что на портрете — ангел. Позже, в обществе, ему порой встречались дамы, чуть-чуть, слегка напоминавшие мать. Тогда какое-то время он отличал их от всех прочих…

«Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что, если бы услыхал ее, она произвела бы прежнее действие… Ее певала мне покойная мать…»

— И зятек выдался — прости меня, Боже! И ты уж прости! Но не могу! Ты, конечно, любил его: ясно, сын. Это заповедано — любить отцов. Что тут поделать!..

…Отца он уже хоронил сам. В шестнадцать лет. От него скрывали многое… что отец, к примеру, оставил мать незадолго до смерти ее. Уехал из Тархан к себе в Кропотово. А распри отца с бабкой за него, за Михаила, были его болью все детство. «Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть…» Он любил отца, только плохо знал. Но был уверен почему-то, что понимает. «И жребий чуждого изгнанника иметь / На родине с названьем гражданина…» Отец его тоже был «чуждый изгнанник». Отец уехал потому же, почему он сам не решился бы ввести в дом жену при жизни бабушки. Не зря она сама об этом откровенно просила: «Не женись при мне!»

Дня три шли примеры удачных судеб, какие приводились ему всегда и служили чуть не главным приемом воспитания. Дети Шуваловых, дети Апраксиных… («Или у них не сын, у них дочь?.. Ошиблась. Стара!») Вообще другие — успешные дети. Особенно Столыпины.

— Нет, твой главный друг Алексей Аркадьич, конечно, шалопай, не то что Алексей Григорьич! Как славно женился на Маше Трубецкой! На свадьбе быть оказали честь сам государь с государыней! — Он знал, он сам был на этой свадьбе как родственник.

(И что ей сказать? Что Маша Трубецкая — светская потаскуха… и бедный Алексей, что скажешь! Она была до замужества любовницей наследника и также Барятинского. И как бы потерпела бабушка такую невестку!)

Примеры! И какие наглядные!

Бабушка очень гордилась своей родней и приняла бы в штыки любое возражение. Столыпины были ее больное место.

— У графов Шуваловых сын тоже провинился было — даже государь его сам увещевал. А теперь — смотри, как пошел!.. (Он тоже был бы не прочь, чтоб его государь лично увещевал. А не высылал из Петербурга.) И Барятинский Александр учился в юнкерской школе много хуже тебя; не смотря, что князь, не пустили в гусары — только в Кирасирский. Но… отличился на Кавказе, и глядь — адъютант наследника.

За всем следила. И всех нещадно ревновала к успехам — за него. А он не смел ей сказать, что Барятинские и Шуваловы всё же не Столыпины: шапка не та! У них больше возможностей, у них род! А он к тому ж — только правнук шотландского наемника…

Что делать? Для нее он не был Лермонтовым… тем самым: стихи на смерть Пушкина, «Бородино», «Песнь про купца Калашникова»… а теперь еще роман — уже второе издание — и прочее и прочее… Перед ней он только — внук-неудачник, за которого болеет бабушка.

— И зачем тебе было звать того француза к себе на гауптвахту — с объяснениями? Без того все бы сошло! Говорили, государь был на твоей стороне, и сам великий князь тоже!..

— Все эти Дантесы и де Баранты — сукины дети! — говорил он. — Только и отличие, что французские сукины дети!.. Баран пожаловался своей матушке — со страху! А та настучала вашему Бенкендорфу.

— Он не мой! — и тут же схватилась. — Но он же к тебе хорошо относился, по-моему? Бенкендорф?.. Тебя и вернули в прошлый раз с его ходатайства!

— Да. Но теперь плохо относится!..

Она умолкала ненадолго.

— Но у вас, говорят, там было какое-то Бородино? Большое сражение!.. Ты участвовал?

— На Кавказе? Да, сражение — у речки Валерик. Сперва я был адъютантом генерала Галафеева — развозил его приказы наступающим. А потом принял отряд охотников от Дорохова. Его ранили!

— Тебя тоже могли ранить?

— А чем я лучше других? У меня два представления к наградам. Одно — даже к золотому оружию. Но Клейнмихель дал понять, что это еще ничего не значит.

— Тебя не могли ранить! Я бы этого не пережила! — Она помолчала. Словно набираясь сил для нового наступления.

— Я пойду к Дубельту. Я ему всё скажу. Подумаешь! Я паду в ноги к самому государю. Что они все с ума посходили? Такой уж страшный проступок совершил мой внук! Я пропадаю одна. У меня — единственный внук. Моя поддержка и опора.

— Я сожалею, родная! Вам лучше было иметь другого внука.

— Какого?

— Попроще!..

Дальше, уже к вечеру, после долгого и тяжелого разговора она вдруг спросила обыденно:

— Ну, ты спрашивал в журнале, как я наказывала тебе?

Он растерялся:

— О