Морские тайны - Глеб Голубев

— Может, и вор, да только непойманный? — кивнул Голубничий.

— Вот именно! — обрадовался Арсеньев. — Вы точно схватили. Вот почему мы и должны, по-моему, на­стаивать, чтобы суд разобрался во всём и полностью снял с вас всякие подозрения.

Голубничий задумался, потом посмотрел на адвоката и мрачно спросил:

— А если и суд не разберется? Вот ведь и следователь и прокурор меня виноватым считают. Да и вы, признайтесь, ещё где-то сомневаетесь: может, я всё-таки виноват, только выкручиваюсь. А?

Вопрос прямой и откровенный. И отвечать на него следовало также прямо, не виляя, чтобы не потерять сразу и навсегда доверие Голубничего.

— Конечно, я не могу вам предсказать, что именно решит суд, Сергей Андреевич, — ответил Арсеньев, не отводя взгляда. — Но одно могу сказать точно: я буду бороться за ваше полное оправдание до конца. Понадобится — дойдем до самых высших инстанций. Но очень надеюсь, этого не потребуется.

Глаза Голубничего потеплели.

— Судьи, они ведь тоже люди, — пробурчал он, опять в задумчивости опуская голову. — Тоже ошибаться могут. Недаром ведь говорится: «Бойся не суда, а судьи...»

— Расскажу вам такой случай, чтобы убедить вас, Сергей Андреевич. В 1920 году были арестованы и преданы суду несколько коммунистов, ведавших продовольственными делами в Сибири. Обвиняли их в серьёзных злоупотреблениях, и, как многие считали, обвиняли напрасно, необоснованно. Дело получило широкую огласку и даже обсуждалось на Десятом съезде партии. И Владимир Ильич Ленин сказал тогда так: если они преданы суду, то это именно для того и сде­лано, чтобы всем показать их невиновность. Понимаете? Некоторые стали возражать, видя тут некую парадоксальную логическую неувязку. Как же так, отдавать человека под суд для того, чтобы доказать его невиновность? А Ленин пояснил сомневающимся: нарекания и сплетни бывают нередко, и разоблачать перед народом их лживость следует именно так — публично, через суд...

— Ленин так советовал? — спросил Голубничий.

Арсеньев кивнул и ответил:

— Могу принести вам его выступление.

Голубничий качнул головой и твердо сказал:

— Я верю. Ладно. Уговорили. Будем судиться.

Свою речь Арсеньев решил начать с тех мыслей и чувств, какие прежде всего возникли у него самого, когда он начал знакомиться с делом капитана Голубничего: летаем в космос, каждый день узнаем о новых удивительных победах науки и техники — и вдруг у самого берега гибнет судно с командой. Понятна и естественна первая реакция: конечно, кто-то виноват в этом, допущена преступная небрежность! И надо непременно найти виновного, наказать его.

Но это первое впечатление может оказаться ошибочным. Возможно и в наше время трагическое стечение обстоятельств, когда человек оказывается бессилен перед лицом разбушевавшихся стихий. Адвокат приводил данные о том, сколько судов каждый год погибает в море или пропадает без вести.

Затем он подробно рассматривал каждое конкретное обвинение, выдвинутое против Голубничего, и опровергал их, ссылаясь на выводы комиссии. Она ведь состояла из опытных моряков, специалистов своего нелегкого дела — к их мнению суд не мог не прислушаться.

А что против этих доводов? Только мнение одного человека — погибшего штурмана Николая Лазарева. Одно-единственное и не подкрепленное никакими доказательствами! Разве не мог Лазарев ошибиться, написать записку в гневе и запальчивости, под влиянием каких-то старых обид?!

Появление бутылки на берегу острова Долгого остается загадочным, хотя записка и написана рукой Лазарева. Возможно, это фальшивка — история с подброшенным письмом о гибели «Памира» должна убедить суд в допустимости и такого предположения. Тут много ещё темного и непонятного. Но ведь обвини­тельное заключение, в сущности, не приводит никаких новых доказательств виновности Голубничего по сравнению с теми, которые уже рассматривала комиссия, оправдавшая капитана. Какие же основания ему не ве­рить? А закон требует, чтобы любое неразрешенное сомнение толковалось в пользу обвиняемого. И недоказанная виновность равносильна доказанной невиновности. Так что Голубничий должен быть оправдан.

А письмо в бутылке? Ведь оно существует, хотя и непонятно, откуда взялось.

Ну что же, Лазарев мог ошибиться, оговорить капитана из-за каких-то обид. Долг адвоката его опровергнуть.

Но зачем всё-таки это сделал Лазарев? Как понять, что было у него на душе? Печальная беседа с его матерью, к сожалению, ничего не прояснила, зря он к ней ходил.

Арсеньеву вспомнилась одинокая старая женщина в холодной комнате, письма и потускневшие пуговицы с якорями в коробке из-под печенья, которые она перебирала дрожащими пальцами, фотография на стене...

Ещё всплывало в памяти лицо Лазарева на любительском снимке — с озорной «разбойничьей» гримасой, с ножом в зубах и черной пиратской повязкой, закрывающей один глаз.

«Он был такой парень... с фантазиями», — говори, о своем помощнике Голубничий.

«Он любил дурачиться, — вспомнились адвокату и слова матери Николая. — Уже самостоятельным стал а всё игрался, как маленький...»

— Игрался?! — громко произнес адвокат, чувствуя холодок на спине от ощущения, что, кажется, наткнулся на разгадку.

Может быть, играл и в кораблекрушение?!

Надо немедленно проверить!

Николай Павлович кинулся было к двери, но остановился: ведь ночь на дворе, придется ждать утра. Да и согласится ли ещё Алексеев?..

— Опять! Вы хотите, чтобы я снова пошел к ней вместе с вами? — похоже, следователь с трудом подбирал слова от удивления и возмущения. — Да вы просто смеетесь надо мной, Николай Павлович, честное слово! Следствие уже закончено.

Арсеньев был очень смущен, но не отступался.

— Дело ведь ещё у вас? — спросил он. — Не передали в суд?

— Пока нет, Арсений Николаевич дал несколько поправок к обвинительному заключению. Но сегодня я все кончаю и дам ему на утверждение.

— Значит, время ещё есть.

— Какое там время! Уже все сроки прошли. Да за­чем вам нужно снова её беспокоить и расстраивать? Не понимаю, ведь, кажется, убедились в прошлый раз...

— Возникла у меня одна идея...

— Какая?

— Рассказывать пока не хотелось бы, ещё рано. Надо её сначала проверить, посмотреть старые письма Лазарева.

— Нет уж, я беспокоить больную женщину больше не стану, увольте, — решительно ответил Алексеев. — Не вижу никакой необходимости.

— Но мне разрешите с ней повидаться...

Покачав головой, следователь мрачно задумался, потом пожал плечами и недовольно сказал:

— Только ради того, чтобы вы потом не жаловались на суде, будто не шли вам навстречу...

— Ну что вы, Яков Иванович!

— Так и быть, последнее ходатайство! Хотя и не понимаю, что это вам даст. Ведь без моего участия вы этот разговор даже официальным допросом представить суду не можете.

— Да мне важно только идею проверить, посмотреть кое-какие бумаги, — поспешно, боясь, чтобы он не передумал, ответил Арсеньев, вынимая ручку и бумаги из портфеля. — Спасибо, Яков Иванович! Сейчас я перепишу ходатайство...

— Только, пожалуйста, никаких бумаг у нее самостийно не вздумайте изымать! — строго предупредил Алексеев. — Только через суд! Я уже этим заниматься не стану, не могу ждать окончания ваших странных изысканий. Дело будет сегодня же представлено на подпись прокурору и отправлено в суд.

— Помилуйте, Яков Иванович, я же знаю законы!

Вскоре под моросящим холодным дождем Арсеньев уже торопливо шагал по скользким деревянным мост­ам к знакомому дому номер шестнадцать на Второй Приморской улице. Быстро поднялся на невысокое крылечко, вытер ноги, постучал в дверь...

По просьбе адвоката Полина Тихоновна достала из комода знакомую коробку из-под печенья, поставила её на стол, и Николай Павлович стал просматривать письма ее сына.

«Дорогая мамочка, прости, что долго не писал. Мы уходили в море на учебном судне «Экватор». Живу я хорошо...»

Да, это письмо Николая домой...

Не то. А вот другое письмо...

Ага, кажется, оно!

«Всем идущим на запад судам. Сообщаю о льде от 42° до 41° 25' северной широты и от 49° до 50° 30' вестовой долготы, видел массу набивного льда и большое количество айсбергов, также ледяные поля. Погода хорошая, ясная...»

Любопытная записка... Похоже, но не то. Она уже ему, кажется, попадалась, когда приходили сюда первый раз с Алексеевым. Тогда он подумал, будто это простое письмо Лазарева к матери. Но теперь, когда он прочитал его целиком, Николаю Павловичу стало ясно, что адресовано оно было вовсе не матери.

Арсеньев продолжал перебирать бумаги в коробке...

Вот наконец то, что он ищет!

«Мы погибаем! Капитан приказал всем подняться наверх и рубить такелаж. Ничего сделать уже нельзя. Как спустить шлюпки, укрепленные за вантами? Какой олух это придумал? Ошибочная конструкция! И к тому же тали закрашены, все засохло. Кончаю, через десять минут пойдем на дно...»