Уроки тьмы - ЛюдМила Митрохина

Тающее с каждой минутой зрение заставляло его ускорять темп жизни. Он старался не терять ни одной минуты впустую. Занимался спортом, рисовал, писал, ходил по городу в поисках новых впечатлений, цепляясь уплывающим зрением за городские пейзажи, лица прохожих, за сады и парки, за поющих и чирикающих птиц, за изменчивое волнующее петербургское небо, за всё, что давало импульс творчества, а значит – жизнь.

Такие путешествия с остаточным зрением таили в себе определённые опасности. Три раза он попадал в открытый люк. Если в первых двух случаях всё обошлось благополучно, то в третьем он боролся за жизнь из последних сил. Это было на тихой малолюдной улице уже в наступающих сумерках. Падая, он инстинктивно схватился за край люка и повис. Под ногами почувствовал воду, но достать дна ногами не мог. Судорожно держась онемевшими руками за люк, он постарался успокоиться, чтобы понять, что делать дальше. Кричать и звать на помощь было бесполезно. Над головой стояла мёртвая тишина. Под ногами была чёрная пропасть. Долго так висеть на слабеющих руках он бы не смог.

Собрав все силы, он попытался подтянуться, но сделать это ему не удалось. Более того, он сразу почувствовал острую боль где-то слева под грудной клеткой и услышал глухое хлюпанье внутри себя. Стало не хватать воздуха. Видимо, падая, он нанёс себе травму, что осложняло ситуацию. Силы быстро убывали. И он понял, что у него остался последний шанс выбраться из западни.

Он собрал в кулак всю свою волю, остатки сил и с диким глухим рычанием поднял своё ноющее тело вверх, судорожно перебирая ногами по шершавой круглой стене. Оперевшись на локти, он повалился набок, вытащил ноги и откатился в сторону. Частое тяжёлое дыхание сопровождалось усиливающимся хлюпаньем. Острая боль в левом боку давала о себе знать, усиливаясь при движении. Дышать становилось всё тяжелее. Понял, что случилось что-то с рёбрами и лёгкими.

Всё же сумел доехать до травматологического пункта, а когда вошёл туда, то потерял сознание. Придя в себя, узнал, что у него сломаны все рёбра на левой стороне грудной клетки. По «скорой» его сразу увезли в больницу, где он постарался быстрее встать на ноги, несмотря на боль. После небольшого улучшения он сразу же стал передвигаться по больничному коридору. Выйдя из больницы, он уже через месяц ходил с Валентиной по два-три километра, а потом приступил к бегу. Рёбра болели целый год. И всё же он вышел на работу, где ему становилось всё тяжелее и тяжелее.

Как он ни старался скрывать свои проблемы со зрением от друзей и коллег, держать марку полноценного здорового человека, быть независимым, он всё же попал в ту ситуацию, которой избегал и боялся пуще всего. Однажды в их мультицех под конец рабочего дня пришло руководство с каким-то сообщением. После спонтанного собрания всех отпустили домой. Олег мог видеть и рисовать на маленьком формате своего рабочего поля при направленном свете яркой лампы, но, вставая из-за стола, в полумраке помещения действовал по наитию и памяти. А тут, как назло, разволновался из-за присутствия начальства. Поначалу он не мог понять, почему вдруг наступила такая мёртвая тишина в комнате. Потом дошло, что он на глазах у всех тыкался, как слепой котёнок, вдоль стен помещения, в котором проработал двадцать пять лет, в надежде найти, наконец, дверь, чтобы выйти. Это был шоковый момент для окружающих, которые воочию убедились в его тяжёлом недуге, неожиданно прозрев и поняв, в каком состоянии он работает наравне со всеми и как ему тяжело даётся то, о чём они просто не задумываются. Олег кожей почувствовал острые стрелы жалости, идущие от людей, и какую-то обречённость в предчувствии конца своей любимой творческой работы.

«Я же знал, что всё этим кончится. Всё надеялся на чудо. Нет, это был не позор, коллеги сочувствовали от души. И начальство можно понять – они не имели права держать инвалида на такой работе», – думал Олег.

Потом включил диктофон и продолжил:

«И вот я опять в больнице. Мне дали вторую группу инвалидности по зрению без права работы по профессии. Со второй группой от меня ушло ощущение препятствия, которое помогало в ориентации. В январе 1990 года была поставлена точка. Я перестал быть художником, потерял любимую работу навсегда. Последний раз прошёлся по студии, прощаясь с сослуживцами и друзьями. Двадцать пять счастливых незабываемых лет, казалось, пронеслись как один день. И всё куда-то кануло в один миг. Печаль разъедала мою душу. Я прощался не только со студией, ной с той первой жизнью, которую уже не вернуть. Я это знал, готовясь к худшему.

В этот период я спасался бегом, который помогал и помогает мне преодолевать все горести жизни по настоящий момент. А зимой мы с Валюшей ездили на лыжах пять-восемь километров в Сосновке рядом с домом. Делалось это так – она вешала маленький приёмник за спину, который постоянно работал (радио «Маяк»), и этот сигнал мне позволял сохранять расстояние, чтоб не наехать, или вела счёт (раз, два, три, четыре).

После месяца раздумья и безделья я вступил во Всероссийское Общество слепых, где мне предложили работу на предприятии «Контакт» при Всесоюзном Обществе слепых. После двух месяцев обучения я стал вязальщиком узлов 4-го разряда. Обстановка для меня была удручающей. Вокруг были люди с разными тяжёлыми судьбами: частичная или полная потеря зрения. Я попал в иной мир, в изнанку счастливого здорового мира, в котором находился двадцать пять лет. Воспоминания о прежней жизни на таком контрасте только обострялись, вызывая смертную тоску и сердечную боль. Но надо было что-то делать. И я, уходя в себя, с упорством вязал дома узлы, прокручивая прошлое и ища пути выживания в настоящем.

В том же году я начал торопливо строить времянку 3x4 метра на садовом участке в Симакино, который получил от телевидения. Я очень спешил, старался прожить каждый день с максимальной пользой, ценя всё сильнее божий дар – зрение, покидающее меня. Сын помогал мне как мог. Я рассчитывал на то, что, построив времянку, обеспечу себе крышу над головой, и тогда можно будет приступать к чему-то более фундаментальному.

Все мои планы рухнули в одно мгновение. В стране резко наступило тревожное время перестройки и начало неуправляемой демократии. Все наши накопленные годами семейные сбережения пропали безвозвратно, а с ними и планы на будущее. Но всё равно я с несгибаемым упорством продолжал пристраивать к времянке веранду. А когда закончил веранду, то окончательно ослеп. Уже позже, слепым, я сделал сарай для хранения дров, беседку 2x3 метра с пропильной резьбой, в которой мы до сих пор прячемся от жаркого солнца и где я работаю, занимаясь скульптурой и резьбой по дереву. И вот уже 23 года мы с Валюшей проводим лето в этой времянке, которая начала подгнивать снизу, хотя стоит на крупных камнях…»

– Боже мой, что это было за жуткое время 90-х годов, всё рушилось в жизни и в сознании, не на что и не на кого было опереться, кроме своей семьи. Кому верить? За кем идти? Как выжить? – вспоминал Олег.

Распад Советского Союза, вал противоречивой информации, крах банков, безработица, банкротство предприятий, страх нищеты и потеря стабильности приводили к хаосу в сознании людей. Криминальная приватизация разделила общество на бедных и богатых. До сих пор у него валяется ваучер – позорный символ всенародной драмы, приведшей к параличу все производства. Бывшая партийная элита легко овладела национальными богатствами страны, забрав почти задаром у обнищавшего народа всё, что можно, не гнушаясь детскими садиками, пионерскими лагерями и общежитиями, обделяя и так обездоленных. Всё народное как-то тихо, невзначай стало частным. Состояние разрухи пронзило армию, науку, образование и поставило безопасность страны в прямую зависимость от цены на нефть и газ на мировом рынке. Мы им – нефть и другие ископаемые, а они нам – ножки Буша. За чертой бедности оказалось более половины населения. Началось массовое бегство от нищеты на Запад учёных, деятелей культуры, технической интеллигенции. В «Леннаучфильме» и на Ленинградском телевидении начались сокращения, реорганизации, простои в работе, внедрение самофинансирования, поиск финансовых магнатов, заказчиков. Даже с надомной работой инвалидов ВОС возникли затруднения. Спасала семья. А одинокие больные люди в растерянности прятались на своих квадратных метрах под оглушительные крики разошедшихся демократов.

Именно в этот сложный период остатки зрения еле-еле теплились в нём сужающимся мутным полем с добавлением ко всему прочему прогрессирующей глаукомы. Он знал, что надо что-то делать, искать пути достойного существования, вернуть творчество в любой форме, иначе полный тупик, и бездействие приведёт к жизненному краху. Даже этот жалкий остаток зрения казался ему великим даром. Умом понимал, что болезнь пожирает свет, подталкивает его всё ближе и ближе к тьме, а в душе теплилась надежда на чудо. Может быть, вот сейчас всё замрёт на этой точке, болезнь отступит и оставит ему хотя бы это крошечное затуманенное окошечко белого света…