Кровавый пир - Андрей Зарин

Василий наконец очнулся и с изумлением огляделся вокруг себя. Лежал он словно бы на полке. На стенах, на потолочных балках, везде, куда ни глянь, висели пучки трав и кореньев. Слабый свет пробивался через два тусклых оконца, затянутых пузырем, и Чуксанов не мог понять, где он находится. Только не у себя. У него висели в углу образа и теплилась лампада, стоял стол и дубовые скамьи, на стене висел ковер персидский и на нем славное оружие. Он хотел сойти, но страшная боль в голове и спине заставила его застонать и бросить попытку шевельнуться хоть членом. В то же время он вспомнил все происшедшее: пожар, битву и страшное, позорное наказание. При этом воспоминании он застонал еще сильнее.

— Очнулся! — раздался подле него голос.

Он повернул голову и увидел тощего старика, в котором сразу признал Еремейку, лукоперовского знахаря. Кровь застыла в его жилах, волосы зашевелились на голове. Какую муку и позор ему еще придумали?..

— Разве мало им мести? — глухо спросил он. — Чего они еще захотели от меня?

Старик понял его мысли и покачал головою.

— Не бойсь, не бойсь, ты не у ворога! Еремейка не выдаст, кого хоронит.

— Так ты… — с надеждою в голосе начал Василий.

— Да, кабы не я, псы бы тебя съели, — перебил его старик. — Иду это я из лесу, что дымом тянет? Подхожу, а на месте твоей усадьбы-то пеньки горелые. Вижу там, подале, собаки что-то словно грызутся. Подошел ближе: лежишь ты ровно туша свежеванная, а вкруг псы, и один-то пес тебя защищает, а его грызут. Тут я разогнал их, тебя-то, молодец, до ночи стерег, а ночью сюда приволок, благо, у меня тут лазейка есть!.. Ты здеся пластом три дня лежал. Все без памяти.

— Спасибо, дедушка, — со слезами на глазах проговорил Василий, — Бог тебя… — Он не кончил и протяжно застонал.

— Больно? — участливо спросил Еремейка.

— Саднит, жжет… испить бы!

— Это можно! Я тебе кваску, кисленького! — старик ушел и через минуту вернулся с деревянным ковшом холодного квасу. Василий жадно осушил ковш.

— Теперь полежи малость, — сказал ему Еремейка, — а опосля я приду; опять тебя мазью натру. Спина-то уж заживать стала. Скоро совсем молодцом встанешь!

— Скорей бы! — проговорил Василий, и измученное лицо его вспыхнуло. Старик понял его и усмехнулся:

— Успеешь еще!..

В тишине и покое, при заботливом уходе Еремейки, Василий слез с полка уже на третий день после того, как очнулся. Старик поместил его в своей кладовой, и Чуксанов, несмотря на то что жил в усадьбе своего ворога, был безопаснее, чем в каком ином месте.

Старик смеялся тихим, беззвучным смехом.

— Меня они все чураются, — говорил он, — днем-то еще туда-сюда, а к вечеру и — ни Боже мой! За колдуна почитают, а мне то и на руку. Не бойсь, сюда не заглянут.

По вечерам он звал Василия в свою горницу и они вместе ужинали, а там говорили, иную пору до первых петухов. Ряд бесед на одну и ту же тему открыл сам Еремейка.

— Как это увидел я тебя, — сказал он, — сейчас смекнул, что это его рук дело, — он показал на стену, за которой находилась усадьба, — а днем-то накануне я его лечил. Тоже избили его. Это, выходит, ты его, а он тебя. За что ж подрались-то?

— Горе тут мое, дедушка, сворожено! — с горечью сказал Василий. — Поначалу я им ничего не сделал, а теперь им смертельный враг. Полюбил я — от тебя не буду таиться — Наталью ихнюю, и она меня…

И Василий день за днем рассказал Еремейке и про любовь свою, и про тяжкие невзгоды своей жизни, и про странную ненависть к нему Лукоперовых, и, наконец, про последнюю встречу.

— Ох ты, горький! — вздохнул старик. — Истинно сказано: с сильным не борись! Где тебе, сиротинке, одолеть их?

Василий сверкнул глазами и гневно сжал кулаки:

— К воеводе пойду, суда потребую. Пусть головой их мне выдадут!

— Глупый ты, глупый, — закачал головою старик, — да с чего ты взял это, что воевода за тебя вступится. Воевода за того станет, у кого мошна толще. Али и этого не знаешь?

— На Москву пойду, к самому царю!

— Ну, до царя-то тоже через восход добираться надо!

— Тогда все их гнездо выжгу поганое!

— А Наталью как?..

— Ее возьму! Одну ее, голубку белую! Попала она в воронье гнездо проклятое! Дедушка, а ты не видал ее?

— Не! Ее отец-то, слышь, на замок запер. Я на дворню ходил, слушал. Бил ее! Бают, князь за нее сватается.

— Не бывать этому! Убью ее лучше! — с дикой страстью вскричал Василий.

— Не бывать! Все, друже, на свете бывает. Знаешь ты мою историю?..

— Нет, дедушка!

— Ну, так послушай!

Старик налил браги, отпил несколько больших глотков и начал рассказывать:

— Давно то было, еще при царе Михаиле Феодоровиче, в те поры, когда он только на Москву приехал. Вот когда! Кругом разорение. Людишки-то только-только строиться зачали. И был под Коломною боярин, Иван Игнатьевич Шерстобой по имени. Такой ли выжига, такой ли зацепа, при царе Шуйском раньше дьяком был, а потом Тушинскому прямил. Вот! А мой-то батюшка, Степан Кузьмичев, разорен был. Думал, дай выстроюсь, сынку что оставлю — я-то у него один был. Пошел он к этому Шерстобоеву да в кабалу к нему запишись. До самой, мол, смерти! Тот ему пятьсот рублев обещал. Мне-то о ту пору всего десять годочков было. Расту это я, расту, в стрелки он меня забрал, и сустреться мне его дочка. Анной звали!

Старик тяжело перевел дух. Черные брови его зашевелились словно тараканы. Он опять отпил и продолжал:

— Увидела она меня и зарделась, а я ровно пень стою и не дыхну. С той поры и пошло. Поначалу только так встретимся — и в стороны, потом она мне плат бросила, а там раз в ночи пришла это сенная девушка и зазвала в вишенья…

— Как со мною! — тихо сказал Василий.

Старик кивнул:

— Как минутки мелькали ноченьки! Эх, время… Только вдруг это батька мой помер. Поначалу я за любовью своей и горевал-то мало, а потом — на-с! Лукоперов, Федор Степанович, дед евойный, и посватайся за Анну. Господи, и завыл я тогда, а что сделаешь? Глядь, поженились, а там он и увез ее! Тоска меня забрала. Пошел я к боярину и говорю: "Отпусти меня и пятьсот рублей отдай, что батьке обещал". А он на меня: "Как ты смеешь, раб, мне такие речи говорить?" Я ему: "Батька мой точно в кабалу записался, а я вольный человек". — "Ты-то вольный? — закричал он. — В батоги его, вот твоя воля!" Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: "Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!" Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был — там-то всему и выучился, — а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут…

Старик закрыл лицо рукою и долго сидел молча, тяжко вздыхая.

Потом поднял голову и, уже тихо улыбаясь, сказал:

— На все воля Божия. А я к тому речь повел, что с сильным не борись. На-кось, в ряды засчитал!.. Я бояр с той поры ненавижу, — тихо окончил он.

И с той поры начались у них беседы. Рассказывал старик про далекую старину, про казачество, а Василий слушал, и одна мысль гнездилась в его голове: суда искать, Наташу отбить!..

— Бают, атаман Степан Тимофеевич сюда идет! — сказал раз старик. — Вот у кого суда ищи, а не у воевод. Он, слышь, за всякого обиженного стоит. Идет и праведный суд везде чинит: всякого воеводу — в воду, боярина да дворянина на виселицу, а холопа да обиженного на вольную волюшку. Молодцы тут проходили, рассказывали. Коли правда, так и я с ним пойду, стариной тряхну! — и старик грозно сверкал глазами и словно молодел.

— Поначалу суда искать буду, — повторял Василий, — али правды на свете нет?

— Нет ее, друже, на свете! Ой, нету! Ее воеводы давно съели, а дьячки с приказными и обглодочки подобрали.

— Попытка — не пытка, дедушка!

Наконец Василий совсем оправился, и первый выход его был на свое пепелище. В лунную ночь тайной лазейкой старика выбрался он на дорогу и пришел к месту, где прежде стояла его усадьба.

Было светло как днем. Он пришел и грустно огляделся. Кругом торчали только обуглившиеся бревна. Ночная тишина еще усиливала унылое запустение.

— Скажу спасибо! Поквитаемся! — злобно бормотал Василий, печально ходя по углям и золе, а потом с тоскою говорил: — Люба ты моя! Голубонька! Любишь ли ты меня, своего Васю, или плачешь по мне, как по покойнику! Ой, сердце мое, сердце!..

Он вдруг ощутил под ногой что-то твердое. Нагнулся и увидел свою саблю. С радостным криком схватил он ее и со свистом рассек недвижный воздух, холодная сталь блеснула под лучами месяца.

— Ой, сабля моя, сабля! Не расстанусь я теперь с тобою. Ты одна мне друг и товарищ!

Он нагнулся и стал шарить ею в пепле, думая сыскать еще что-нибудь, и надежды его оправдались. Под лучами месяца что-то блеснуло. Раз, два! Он нагнулся и поднял два тяжелых почерневших слитка. Он торопливо потер их о полу кафтана, и они заблестели тусклым, желтым блеском.