Флорентийский волшебник - Эндре Мурани-Ковач

Леонардо поднял глаза на учителя.

Вот он здесь, среди простых юношей, в своей темно-синей праздничной одежде, человек, обладающий большими знаниями, живописец, ваятель, ювелир, гравер и даже музыкант в одном лице. Маэстро Андреа Верроккио. Бывший ученик крупнейшего флорентийского ваятеля, легендарного Донателло,[8] ныне уже сам является прославленным учителем искусств в городе алой лилии. Открытое лицо мастера теперь затенено головами плотно окруживших его учеников. Кажется, что он говорит даже тогда, когда узкие губы у него плотно сомкнуты. Добродушные карие глаза блестят, как редчайший драгоценный камень.

– Вечереет, – сказал, отходя от группы, Сандро.

Тон у него был пренебрежительный, движения самоуверенные. О, недолго пробудет он здесь, в этой мастерской, где воображают, будто готовят мастеров на все руки. Сандро ожидает богатое наследство. Отец его – уважаемый флорентийский гражданин. Сам он, Сандро, пришелся по душе некоронованному властителю города, Подагрику Медичи, и теперь по утрам в одной из зал его дворца работал над круглой иконой, где, между прочим, запечатлены и двое сыновей банковского короля – Лоренцо и Джулиано. Сандро, несомненно, примут в цех живописцев, и он откроет свою собственную мастерскую. Но он будет заниматься только живописью – хотя, как и мессер Андреа, начинал пробовать свой талант на поприще ювелира. Сандро из уважения к своему первому учителю – ювелиру Боттичелло присвоил себе его имя и требовал, чтобы его называли Боттичелли.

– Да, в самом деле вечереет, – пробормотал Пьетро. – Маэстро! Может, Нардо приготовит на завтра краски?

– Утром успеется! – махнул рукой Верроккио. – Сейчас он получит другое задание. Надевай, мой мальчик, плащ и пойдем со мной.

Перуджинец, сердито бурча, отошел прочь, головы учеников сомкнулись за спиной учителя.

– Интересно, что это старик опять придумал? Что за очередное поощрение для любимчика Леонардо?

Старик? Мессеру Андреа всего тридцать лет. Он в расцвете творческих сил. В голове его бурлят все новые идеи. Он завален заказами, едва поспевает их выполнять. Верроккио подумывает даже оставить ювелирное дело и ограничиться занятиями живописью и ваянием, которые волнуют его душу, вдохновляют к творчеству.

Он окинул взглядом свою мастерскую: начатые или наполовину законченные чеканные украшения, картины, алтарные створки, рисунки, эскизы. Вот солонка, изготовленная по заказу дома Медичи.

Сегодня после полудня, когда Верроккио явился во дворец, чтобы взглянуть на еще, правда, незаконченное произведение своего самого талантливого помощника Сандро, глава дома – правитель Флоренции – пригласил его в свою опочивальню.

– Как вы находите, получается картина у вашего ученика?

– О да, ваша милость.

Верроккио не мог говорить о Боттичелли без гордости. Он был очень высокого мнения об усердном молодом человеке, попавшем к нему уже с довольно солидными знаниями из мастерской фра Филиппо.[9] Правда, в некотором отношении искусство ученика всегда оставалось чуждым мессеру Андреа. Взять хотя бы вот эту картину, исполненную почему-то в форме круга! Сандро с большим изяществом смягчил лицо Мадонны. Но несмотря на точное воспроизведение деталей, богоматерь получилась у него слишком воздушной. Сандро следует, скорее, традициям старых мастеров, чем его учению, хотя во время занятий он без конца твердит ему: правдивость – главное, это все. И ту же самую одухотворенную улыбку необходимо искать и находить в реальной жизни.

Он долго раздумывал над картиной: как бы совместить Это невесомое парение, это божественное очарование с выражением подлинного материнского чувства? И кто будет тем счастливцем, кому это когда-нибудь удастся?

– Мессер Андреа в настоящее время, конечно, очень занят? – спросил Пьеро Медичи в тоне, требовавшем лишь утвердительного ответа.

Верроккио кивнул.

– Ах да, наша солонка, – вспомнил Подагрик, уставившись в потолок. – И еще заказ братьев-пиаристов? Знаю, знаю, – проговорил он, опустив веки. – Потому-то мы и решили, щадя вас, поручить исполнение большого алтарного образа только что упомянутому мною вашему ученику, а нашему верноподданному Сандро.

Говоря, он поглядывал на художника сквозь завесу ресниц, и лицо его при этом все больше искажалось. Но в данном случае не боль уродовала черты тирана, а ирония. Владыка Флоренции следил: удастся ли маэстро подавить в себе чувство оскорбленной гордости, вызванное тем, что крупный Заказ достанется не ему, а его ученику.

Однако на добродушном лице художника не было даже следа удивления. Это не понравилось Медичи.

«Разве попробовать повернуть нож в ране его самолюбия», – подумал он и резко сказал:

– А знаете ли вы, что это будет за картина? Мы решили написать ее в честь раскрытия заговора своры Луки Питти и неудавшегося коварного покушения. Мы желаем, чтобы всякий мог у алтаря помолиться за упокой души низвергнутых нами врагов.

Острие этих слов явно направлялось против Верроккио. Хотя художник был далек от всяческих интриг, во Флоренции каждый знал, сколько он трудился, выполняя заказы домов Питти и Чести. Да и его новых заказчиков, отцов монастыря Сан-Марко, никак нельзя было назвать сторонниками двора Медичи.

Мессер Андреа, однако, не только не оскорбился, но, казалось, вовсе не понял скрытых намеков. Он в простых словах попросил разрешения привести во дворец одного из своих новых талантливых учеников, чтобы показать ему шедевр Донателло.

Подагрик равнодушным мановением руки отпустил художника и тут же обратился к своему секретарю:

– Есть какие-нибудь известия о бежавшем Чести?

– Он находится в Генуе.

Из легких Подагрика вырвался свистящий звук. Лицо скривила гримаса язвительного смеха.

– Знал бы этот несчастный, что щепок Джентиле признался мне во всем: он, оказывается, умышленно запутал старика в это дело. Юнец просто решил заграбастать имущество своего почтенного дядюшки. Увы, жадные руки его больше ни за чем не потянутся… – Хохот Медичи потонул в приступе кашля.

Джентиле Чести по приказу Пьеро Медичи и вынесенному соответственно приговору флорентийской Синьории только что был обезглавлен в подвале тюрьмы.

Кровь его еще алела на палаше заплечного мастера, когда взору Леонардо предстал клинок совершенно иного рода. Бронзовый меч «Давида» Донателло.

Леонардо стоял возле своего учителя и не отрываясь глядел на прекрасное бронзовое изваяние пастуха в причудливой шляпе, с обнаженным изящным торсом, мягко отражавшим рассеянные лучи заходящего солнца.

На сад спускался предвечерний туман. Отчеканенные осенью золотые листья тихо шуршали, выстроившиеся вдоль ограды большеголовые георгины поникли. Близость вечера, к тому же осеннего, навевала грустные мысли о бренности бытия, а стройное обнаженное тело Давида олицетворяло вечное торжество юности и силы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});