Это всё ты (СИ) - Тодорова Елена

В пятницу под конец дня снова срываюсь на этом пиздоболе Валике. Но Валик, увы, не валидол – бесоебство мое не снимает. Только мелкую симптоматику. И то на время.

– Че ты, блядь, шароебишься по боковой? Принять нормально не можешь?! Кто тебя вообще сюда пустил? У тебя же обе ноги левые!

Потаскав Андросова за футболку, с силой отталкиваю на сетку. Подхватываю мяч, чтобы влупить со всей дури по воротам. Но едва оборачиваюсь, внутри все обрывается. А потом там же, за грудиной, с фанфарами открывается долбаный парк аттракционов.

Филатова снова идет ко мне.

Я не рассчитывал, что она решится появиться на тренировке. Я, блядь, потерян, как сопля в грязной луже.

– Можем мы… – тараторит она, прежде чем я успеваю вдохнуть. – Может… Может, можем…

– Ну что? – грубо подгоняю я. – Что «может, можем»? Заканчивай!

Ей и раньше, чтобы добиться реакции, надо было дать под хвост. Образно. Сука… Конечно же, образно. От собственных мыслей мне становится до одури душно.

Я даже не сразу замечаю, что моя Ю ожила и завертелась.

– Может, будем дружить, как раньше? – предлагает Филатова, лишая меня дара речи. – Если это, конечно, возможно… Если ты…

Ее глаза расширяются, как перед прыжком с пирса. А затем сужаются. Дыхание становится громче и чаще. Но она больше не пытается его отрегулировать. Ей, как и мне, уже неважно, что подумают все остальные. Но я все равно показываю пацанам, чтобы возвращались к игре, отдаю им мяч и ненавязчиво оттесняю Ю к краю поля.

«Если это, конечно, возможно…»

Это, конечно, невозможно.

Я что, похож на идиота? Или на шизанутого мазохиста?

Я не хочу с ней дружить. На хрен! Мне эта дружба в прошлом все жилы вытянула.

Но…

Голодная псина внутри меня не может не покуситься на выставленные ей под нос объедки: разговоры с Ю, ее улыбки, тренировки, чертова куча времени вместе… Вдвоем. Ведь здесь между нами не будет Свята.

«Прекратить бесоебить. Заняться своей ебаной жизнью», – напоминаю мысленно.

Ты тут не из-за нее… Докажи всем! Докажи себе!

Угу. Обязательно. Именно для этого я и подал документы следом за Филатовой. И приплатил в деканате, чтобы попасть в группу с ней, тоже только ради того, чтобы доказалка толще стала.

– А если… Да? – выдаю едва ли не буром, пряча за грубостью зашкварную радость. Ебать, я счастлив. Ебать… – Надо подумать.

– Подумай, пожалуйста, – добивает Ю. – Я не хочу с тобой конфликтовать. Надо быть взрослыми.

– А ты выросла? – толкаю с провокацией.

Ухмыляюсь, словно вся эта ситуация мне реально ниже шланга. Вертел я ее предложение… Ага.

Юния, хватая ртом воздух, не выдает ни звука. Только краснеет, словно я посмел заметить в ней нечто неприличное. Прям палкой ткнул, блядь, в самое мягкое.

Сука… Не вздумай, Нечай. Не вздумай!

– Как ты собираешься дружить со мной, если ты говорить со мной боишься?

– Мне просто… Нужно к тебе привыкнуть.

Нет, сука, не нужно.

– Только, пожалуйста, не трогай Валика… И… Пусть о нашей дружбе за пределами университета не знают. Не говори Святу, пожалуйста. И родителям моим не показывайся.

И тут я, конечно, подавившись горечью, выдаю жуткий ржач.

Ничего не изменилось. Я по-прежнему дерьмо под ее ногами.

– Свободна, – посылаю не так прямо, как стоило бы, но в интонациях все маты звучат.

Сваливаю первым, только чтобы не видеть эти ее долбоебучие слезы.

10

Какого хрена она продолжает это?!

© Ян Нечаев

– Я говорил с Черепениным. Он сказал, что ты нашел Его?

Голос отца, несмотря на свою природную богатырскую силу и ощутимую внушительность, по большей части звучит тихо и мягко. Вытекая из динамиков, плавно заполняет салон машины. Кажется, физически теплом окутывает. Но за грудиной привычно заламывает. Наверное, это можно назвать тоской, которую я не имею права выказывать.

Подворачивая нижнюю губу, с силой ее закусываю. Натужно тяну ноздрями кислород. Так же медленно выдыхаю.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Не совсем, – выравнивая тон, исключаю любые колебания. Из-за этого звучу несколько сухо, но иначе не получается. – Есть зацепки, где Он может скрываться. Проверяю.

Остановившись перед светофором, бью по поворотнику. Какое-то время слушаю лишь это размеренное тиканье, ведь отец молчит. Прижимая пальцы к губам, неторопливо по ним постукиваю. Спокойно наблюдаю за тем, как пешеходы рассекают темноту.

Картинки тюремной камеры и заключенного в ней отца, которые рисует мозг, уже не вызывают того ужаса, который я испытывал два года назад. Не знаю точно, в чем спасение: вырос ли я за это время, или приспособилась лишь моя психика. Уверен в одном: глухая боль в недрах души, которая вынужденно накинула дополнительные шкуры, не уляжется, пока отец не выйдет на свободу.

– Маме ни слова, – напоминает отец, когда уже сворачиваю с проспекта.

– Обижаешь.

Этого достаточно, чтобы закрыть тему.

– Как она? – спрашивает папа.

И мы оба делаем вид, что на этом вопросе голос отца не дрогнул.

– Держится, – хриплю я.

Никогда не рассказываю, что от того количества слез, которое мне приходится принимать, я будто бы просолился. Естественно, что ожесточился. Как еще мне справляться с этим объемом боли? Лекарство найти не так просто.

– А мальчики? – голос отца окончательно падает. – Как они?

– Порядок, пап.

– Ты контролируешь, чтобы нигде не встряли? Разговариваешь?

Моим младшим братьям – Илье, Егору и Богдану ­– шестнадцать, четырнадцать и семь. За старших отец тревожится сильнее всего. Причина по большей части во мне – разнес ведь в свое время отцу всю нервную систему. Насмешка судьбы, что теперь мне самому приходится выступать в качестве мудрого, беспристрастного и порой жесткого наставника.

– Конечно, пап. Я помню, что говорить, – шучу, чтобы сбавить напряжение. И ту проклятую горечь – за себя и братьев, лишившихся отца, что порой ощущается всепоглощающей. – Может, и казалось, что ни хера до моей тупой башки не доходит, но на самом деле отложилось многое.

Папа тихо смеется.

Казалось бы, короткий и простой звук, но я успеваю уловить в нем довольство. Это вызывает дрожь, которую я так долго сдерживал.

– Тупым ты точно никогда не был, Ян. Я горжусь тобой, сын. Силы, которые я вложил в твое воспитание, не были потрачены напрасно. В сложное время ты стал опорой для нас всех.

В солнечном сплетении что-то яро сжимается и пытается вытолкнуть из моей груди какие-то хлипкие чувства. Я моргаю и несколько раз вдыхаю через рот, но странный отрывистый и будто бы влажный звук все же покидает мое нутро.

– Ты сам как, пап? Все есть? Может, нужно что-то? – толкаю торопливо, чтобы заполнить звенящую тишину и быстрее выровнять дыхание.

– Все есть, – заверяет отец. И снова тянет разговор на мою проблемную личину. – Гоняешь?

Сжимаю губы, раздувая щеки, прежде чем вытолкнуть из себя излишки воздуха. По ходу дела пробиваю взглядом по зеркалам и перестраиваюсь, чтобы повернуть к стадиону.

– Иногда, – отвечаю честно.

Знаю ведь, что ему все равно доносят. Этот контроль уже давно не бесит. В какой-то, сука, момент я наконец-то догнал, что так проявляется не деспотизм, а забота.

– Завязывай, – просит папа сдержанно.

– Пока не получается.

Заезжаю на паркинг.

– С деньгами что?

Едва мне исполнилось восемнадцать, удалось получить доступ к личному счету. До этого мама снимала какую-то сумму в ограниченном режиме, но в целом не бедствовали ни дня. Сейчас же вообще полный фарш, потому что отец не скупился и, как оказалось, предусмотрел в своей жизни многое. Однако вопрос о финансах с его стороны звучит при каждом разговоре.

– Хватает, пап.

– Учеба как?

– Да пока непонятно. Вроде как норм.