Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда Зорина

– Ага, – обрадовался Никитин, – значит, понимаете, значит, все-таки вы…

– Что уж тут не понимать? – Польский неприятно улыбнулся. – Но знайте, запомните, зарубите на носу: я вас не боюсь. Совсем не боюсь. Специально, конечно, не подставлюсь, но не боюсь, не боюсь.

– Тише, тише! Совершенно незачем так кричать.

– Не боюсь!.. – выкрикнул тот снова, но вдруг осекся. – Ведь и там, на скамейке, тоже, получается, были вы?

– Получается. По вашу душу сидел.

– Тогда я не понимаю! Не понимаю вас. Почему не там, почему сюда за мной пришли? Там, в темноте, на безлюдье, было бы гораздо удобней, главное – безопасней. Вы сумасшедший? – Он брезгливо скривился.

– У меня создалось впечатление, что сумасшедший – вы. К чему эти игры в прятки, к чему все эти загадочные недомолвки? Или вы все мне рассказываете без обиняков, или я отказываюсь…

– Отказываетесь? От чего? Кажется, вы обращаетесь не по адресу. Или, может, я вас не так понял? Так поясните. А то получается какой-то анекдот: убийца приходит к своей жертве и говорит: я отказываюсь вас убивать. Смешно, в самом деле! – Артемий фыркнул и долил остаток водки. – Я еще закажу, не думайте. Сказал, что буду сидеть до закрытия, и буду сидеть!.. – Он посмотрел на Никитина, покачал головой. – Хотя кто вас знает, что-то я совсем не понимаю… Голова работает плохо… и устал, боже мой, как я устал!

Артемий вдруг зевнул, положил голову на стол и заснул. Андрей прямо-таки застыл от удивления – он еще никогда не видел, чтобы люди засыпали так быстро. Попытался его растолкать – безрезультатно. Дожидаться, пока пьяный поэт проснется, не было никакого смысла. Раздосадованный, Андрей вышел из бара. Он ругал себя за то, что был недостаточно напорист, что не сумел правильно построить разговор и не только не прояснил ситуацию, но еще больше запутался. Он даже не смог понять, заказчик Артемий Польский или нет. Причастен он к убийству Королевой или сам – потенциальная жертва и знает об этом? О ком это он все время говорил, кто такая «она»? Екатерина Васильевна? Соня? Вероника? Ничего он не смог выяснить, совсем ничего.

Андрей сел в машину, завел мотор. Шел девятый час, заказчик так и не позвонил.

* * *

Позвонил заказчик только на следующий день, в условленное время, в шесть. Слезно умолял Никитина не бросать это дело, обещал увеличение гонорара, согласился на встречу. Он вообще был на этот раз очень сговорчивым и каким-то испуганно робким. Андрею даже стало неудобно, что он начал разговор на повышенных тонах – ночью пришел к твердому решению отказаться от расследования.

– Что-то еще случилось? – догадался он.

– Да… – Клиент замялся. – Случилось… Роман Кириллович… Его… сегодня ночью… Новая смерть.

Глава 3. Соня

Я не помнила, как и когда вышла из спальни, как оказалась за поминальным столом в большой комнате… За спиной надрывались часы, откуда-то издалека доносился плач Вероники. Голова клонилась, клонилась вниз. В полированной поверхности стола отражалась страшная рожа – мое лицо, искаженное несовершенной зеркальностью. Он умер, он мертв, вот все и кончилось. И потому плачет Вероника, и потому я сижу здесь, одна. Кто и когда убрал со стола? За окном надрывно лает собака, дорога шумит. А ведь я сижу на том самом месте, только нет ни посуды, ни скатерти. И потому лицо отражается… Скатерти стелют для того, чтобы скрыть отражения. Закрыть глаза и не видеть. Уши заткнуть и не слышать. Он умер, он мертв – смерть понять невозможно. За этим столом мы играли в шахматы, за этим столом вчера множество разнородных людей ело и пило за мамин упокой, за этим столом папа… Он сказал: пора уходить, он сказал: ляжет спать и все кончится. Кончилось: умер. Первый раз в жизни сегодня я сварила кофе. А он теперь умер, мертв. Вероника прощается. Застелить бы стол саваном, хоть тем, оскверненным предсмертною рвотой – рожа пучит глаза, рот разевает, оскалилась. Зачем убрали скатерть? Я помню, как приподняла его голову, чтобы положить на подушку. Вероника сказала: пойдем к нему, попрощаемся. Я не поняла, о чем она, и послушно пошла, приподняла его голову… Теперь она там, а я здесь. Страшное лицо. И дорога шумит, шумит, а собака наконец унялась. Он сказал: они с мамой ни в чем передо мной не виноваты. Сказал и умер, обвинив меня напоследок.

Смерть понять невозможно. Я вот понять не могу. И папа, наверное, не мог понять, пока сам не умер.

Лицо меня мучает. Надо переменить положение: откинуться на стуле, зажмуриться или, самое лучшее, уйти в свою комнату. Я сбегала туда при каждом удобном случае, собственно, там, взаперти, я прожила свою жизнь. Почему бы сейчас…

Нет, невозможно понять! Смерть невозможно понять. Вот он там, в спальне. Плачет Вероника. Понимает она или нет? Невозможно понять.

Она поймет, только когда умрет. И я только тогда пойму.

Он там, в спальне. Будут новые похороны – ветер и снег. Автобус повезет оставшихся по гладкой белой дороге на второй поминальный пир. Стол накроют отстиранной скатертью, расставят посуду…

Вернулась собака и лает, лает. Петарды как выстрелы. Вероника шаркает тапками в коридоре. Войдет сейчас, а я так и не смогла понять, не смогла ощутить. Шахматный танец – перед тобой мы с мамой не виноваты – я не думала, что это так больно – голова на подушке… Его смерть – искусственно созданная смерть.

– Софья!

Вероника, шаркая, вошла в комнату – глаза распухли, нос распух, губы распухли.

– Я искала тебя… Я тебя так долго искала, по всей квартире искала, а ты вот где! – Она всхлипнула, уткнулась распухшим носом в скомканный мокрый платок. – Мне нужно сказать тебе… – Вероника подошла ко мне близко-близко, наклонилась, обняла одной рукой за плечи, прижалась мокрой горячей щекой к моему лицу. Тело ее тоже было горячим, и дыхание горячим – живая, живая, просто вся переполненная жизнью. Мне стало неприятно и страшно от неправдоподобия ее горячей живости. – Нам придется вызвать милицию, Софья. Я понимаю, как это ужасно – эти люди… Но не вызвать нельзя. Разговаривать с ними буду я, в основном я, но они и тебя станут спрашивать, где ты была, что делала.

– Я ночевала у бабушки.

– Да, знаю. Но потом, утром, ты приехала домой. В котором часу ты приехала?

– В начале восьмого. Папа сидел за столом, здесь сидел, мы с ним говорили. Ему было плохо, но я не знала, не понимала, я думала, это от водки. Потом я помогла ему дойти до спальни, уложила в постель и сама легла спать.

– О чем вы с ним говорили? – Вероника сжала мое плечо – от невыносимо близкого жара ее тела было нечем дышать.

О чем говорили? О том, что они с мамой передо мной ни в чем не виноваты, о том, что без нее, он понял, жить не сможет, о том…

– Он сказал, что ночью кто-то к нему приходил.

– Кто приходил?

– Не знаю. Может, убийца?

Вероника вздохнула – выдохнула вздох мне в лицо.

– Это не мог быть убийца. Убийцы не было.

Она отстранилась от меня, закрыла лицо руками и заплакала. Но быстро успокоилась. Не отнимая рук от лица, насморочным голосом рассказала, как пришла сюда в начале одиннадцатого, подумала, что мы еще спим, и решила не будить, принялась убирать со стола и мыть посуду. Потом сняла скатерть… Под скатертью она обнаружила записку.

– Я сначала не поняла, что это такое. Подумала, просто какая-то бумажка. Отложила ее в сторону, понесла скатерть в стирку… А потом… Если бы не мама, если бы не ее смерть, мне бы и в голову не пришло… раньше бы никогда не пришло… А тут меня вдруг как по голове стукнуло. Что-то такое… не знаю, какое-то чувство. Я бросилась в комнату, развернула записку… В общем, сама смотри, – Вероника достала из кармана сложенный, как письмо, лист бумаги, – а я не могу, не могу. – Она положила передо мной листок, отвернулась и зарыдала.

– «Я принял мышьяк добровольно. Прошу никого не винить», – прочитала я вслух, словно предсмертная объяснительная записка касалась не моего отца, а была напечатана в книге.

– Самоубийство, – прорыдала Вероника. – Надо звонить… надо идти… Ты скажи им, что пришла вместе со мной, что записку мы обнаружили вместе. Так будет лучше. Говорить буду я, но ты тоже скажи…

Вероника поднялась и вышла из комнаты. Я услышала, как она набирает номер. И тут наконец ощутила такую боль, такой ужас, каких не испытывала еще никогда.

* * *

Грубый, холодный, чужой раздался звонок в дверь – не звонок, а самое настоящее надругательство над личностью, в любом суде мы доказали бы это и выиграли бы процесс. Я знала, что сейчас приедет милиция, и ждала, напряженно ждала, представляя, как мчится по городу милицейская машина, въезжает в наш двор, выходят люди в форме, взбегают по лестнице и – сейчас позвонят, позвонят… Напряженно ждала, представляла, но, когда раздался звонок, этот грубый, холодный, ужасный звонок – так никогда еще в нашу дверь не звонили, – со мной случилось что-то вроде нервного припадка. Я вскочила, закричала, забила по воздуху кулаками. Мною овладели отчаянный страх и ярость, неукротимые, неудержимые.