Булгаков и княгиня - Владимир Алексеевич Колганов

Мы, гражданин, защищаем наши идеалы.

– Но от кого?

– Вам это будет сложно понять, – снова задумался, пошевелил губами. – В общем, от тех, у кого другие идеалы.

– Понятно. А чем ваши идеалы лучше тех?

– Ну вот! Я же сказал, что не поймёте.

– Да как же вас понять, когда… – попробовал возмутиться я.

– Послушайте, гражданин, если не хотите нам помочь, так уходите. Достали уже своими дурацкими вопросами.

– А может, он шпион? – вмешался в разговор курчавый парень, ковырявший мостовую чуть поодаль. – Гляди, одет как-то не по-нашему. Надо бы для порядка проверить чемодан.

Да я не возражал. Столпились люди. На общее обозрение были выставлены пижама, две крахмальные сорочки, носовые платки, галстук в крапинку, наволочка с вышитым вензелем «М.А.Б.», узелок с горстью родной киевской земли… На дне чемодана покоились перевязанные бечёвкой рукописи, моя надежда, мой насущный хлеб… Но не бумага привлекла внимание собравшихся.

– Эй, смотрите-ка, кальсоны! Да ещё с тесёмками. Теперь уж точно видно, что не наш.

Публика разглядывала исподние, поворачивая так и сяк, словно наглядное свидетельство моих вредительских намерений, словно бы я предъявил поддельный паспорт. Мнения по этому поводу высказывались резко отрицательные.

– Такие вот чуждые элементы со своими коммунальными кальсонами тянут нас назад, к тоталитарному режиму. Кальсоны как ничто другое компрометируют наше дело, утаскивая борьбу за идеалы в сферу решения бытовых проблем, а то и вовсе в пошлый анекдот. Братья, будем бдительны! Здесь не должно быть места проходимцам! Долой кальсоны! Да здравствуют семейные трусы!

С этими словами весьма упитанный и очень жизнерадостный юноша с внешностью профессионального пророка – чем-то он напомнил мне знаменитого французского писателя – вскинул руку, указывая в сторону набережной Москвы-реки. Подумалось, уж не предлагает ли он меня топить?

От линчевания меня спас приват-доцент:

– Митя! Вам бы всё шутить.

– Прошу прощения, Илья Борисыч! Но очень уж ситуация забавная.

– Не вижу ничего забавного. Ну что пристали к человеку? Эка невидаль, кальсоны!

Я уж было подумал, пронесло. Но вдруг слышу, и что самое обидное, от него же:

– А впрочем… Послушайте, вы не коммунист?

Однако странная логика – если коммунист, так обязательно в кальсонах?

– Я врач, – отвечаю. – То есть был врач, а теперь писатель.

– Врач? Это очень, очень хорошо, – радостно засуетился приват-доцент. – Это, знаете ли, очень кстати. С часу на час ожидаем штурм, а тут врачей и санитаров кот наплакал. Так я записываю вас…

– Куда это?

– В отряд.

Ну вот, опять мобилизовали. Сколько я уже всяких армий повидал! Красные, белые, жёлто-блакитные… Теперь вот эти размахивают триколором… Проблема в том, что, если откажусь, признают, чего доброго, засланным агентом, а тогда… Нет, об этом лучше уж не вспоминать – это я про Киев, про Петлюру. Петлюра, это же такая дикость! Ещё тогда подумалось, что совершенно пропащая страна…

Наконец, отстали от меня. А я задумался, поскольку вот что странно. Уж сколько времени с тех пор прошло, многое на первый взгляд переменилось – язык, одежда, манеры и привычки… А люди-то, как ни прискорбно это признавать, люди те же. Всё-то им неймётся, всё-то тянет бунтовать! А спросишь их: «Зачем?» – так внятного ответа не дождёшься. Эх, сколько я таких успел за эти годы повидать! Видимо, причина в том, что, как была порода сомнительного свойства, такой она и остаётся. Да неужели навсегда? Неужто это и есть непременная основа выживания гомо-сапиенс? Инстинкт самосохранения одних ведёт на баррикады, других же заставляет лицемерить, приспосабливаться. Ну так и хочется сказать: «О, нравы, нравы!»

И всё-таки, сохраняется слабая надежда, что всё не так, что грустные мысли – это всего лишь отражение моей тоски по прошлому, которого уж не вернёшь … Куда всё подевалось? Всё было просто и понятно. И ясно было, к чему следует стремиться. А что сейчас?

– Однако, чего вы добиваетесь, – спрашиваю у парня, одного из тех, кто курочит мостовую.

– Свободы! – отвечает.

Я опять не понимаю… Ну неужели я такой тупой?

– Свободы от кого?

– От тех, кто свободу душит.

Какое же терпение требуется!

– Так какой свободы вы желаете? – набравшись наглости, допытываюсь я.

Вижу, что парень удивлён. Ему и в голову не приходит, что такие простые вещи надо объяснять.

– Ну как же… Например, свободы слова, то есть, чтобы говорить всё то, что захочу. Свободы иметь собственное дело, а не ишачить вечно на чиновников, на государство… Да много ещё самых разных свобод…

Свобода слова! Мне показалось, что слышу трели соловья. Что солнце выглянуло из-за туч. Что посреди этого пасмурного августовского дня на липах стали распускаться почки… Нет, правда, что ли? Тогда я точно с вами, господа. Мне без такой свободы никуда. Мне она просто позарез необходима! Тут чемодан, набитый рукописями, не вечно же с ним таскаться по Москве…

Вдруг за спиной загремел хор возмущённых голосов:

– Сво-бо-ды! Сво-бо-ды! Сво-бо-ды!

Птичье пение стихло. В ушах гудело, как у звонаря на колокольне или во время артиллерийской канонады там, в районе Каменец-Подольского, на войне. А в голове словно бы сам собой возник вопрос:

– А что будет, если все заголосят одновременно?

– Ну что же вы непонятливый какой! – вскричал приват-доцент. Он тут как тут, словно бы посчитал своей обязанностью надзирать за мною. Ну как же без него? – Само собой, получат слово только те, кому есть что сказать, кто может произнести что-нибудь толковое, ценное для прочих граждан.

– Но кто же это? Кто? – спросил я, втайне надеясь на протекцию.

– Назначим вот комиссию, она и отберёт наиболее достойных и проверенных, скажем так, благонадёжных…

– А остальные? – огорчился я.

– Да пусть пока помалкивают… Ну вы же сами только что сказали, иначе будет гвалт.

Вот странно, ещё несколько минут назад мечтал залезть на танк и разразиться речью. Я хоть и монархист в душе, однако же всегда готов приветствовать даже не вполне понятные мне, но, судя по всему, искренние, благородные порывы. Особенно, если вижу скрытый смысл, который устраивает и меня… Но тут, вот именно тут никакого приемлемого смысла вовсе не улавливаю. Никак не могу избавиться от ощущения, что каждый думает только о себе. А кто же обо мне, несчастном, позаботится?

И потом, как же они станут договариваться, если победят? Ведь ясно же – ни свободы, ни справедливости на всех не хватит. В любые времена этот товар распределялся как привилегия: либо в соответствии с обозначенным сословием, либо по блату, либо по талонам. Теперь вот справку о благонадёжности потребуют. А что будет, если вдруг решат, что я для них чужой? Тогда придётся побираться, жить