Раноставы - Василий Снегирёв

— Паша, — обратилась мать, — налей-ко кипяточку, нутро погрею.

Она плотно зажала алюминиевую кружку и маленькими глотками начала отхлебывать. Возле мамы хорошо, тепло, глаза сами собой закрываются…

Встали поздно. Дмитрия с Джеком в избе не было. С середы крикнула мать:

— Сыно, вымети в избе, мне некогда.

У порога под деревянной кроватью я обнаружил бумажку. Она была лощеная, новенькая и хрустела в руках.

— Мама, деньги!

— Кто их наковал?

— Гляди.

— Верно. Неуж Митрий выронил?

— Не-ет…

— Тогда надо подобрать, увидим мужика — отдадим.

Загадка с деньгами разгадалась в марте. Я напоил корову и вышел из пригона. Через заплот перепрыгнул Джек. Он подбежал ко мне и лизнул в щеку.

— С луны свалился? — обрадовался я и повел в избу за ошейник. Джек вырвался и давай трясти меня за полу.

— Очумел? — крикнул я, но пес продолжал тащить за ограду. Джек бежал впереди, я едва успевал за ним. Снег разлетался водянистой кашицей. У Обуховского болота, на обочине дороги, стояла с мелкими сухими дровами подвода. За лошадью, около воза, копался мужчина. Потом он натянул вожжи, навалился на сани и крикнул:

— Но!

Кобыла вытянулась, казалось, вот-вот порвется, но воз даже не дрогнул. Сани лежали на боку, полозом кверху. Дмитрий распряг лошадь, залез на полозья, начал прыгать, но воз не отваливался.

Возчик досадовал:

— Дернуло же меня! Можно было объехать стороной. Сейчас и трактором не вытащишь.

— Ты куда везешь? — спрашиваю.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Вам.

Я обрадовался. У нас как раз вышли дрова, почти неделю собираем вытаявшие щепки и полешки.

— Беги домой, забирай Натолия и сюда. Возьмите санки, попробуем на себе вытаскать.

Целый день возили дрова, к вечеру воз порядочно истощал. Остатки дядя Дмитрий привез, когда совсем стемнело. Мама уже пришла с фермы.

— Кто тебя просил? — спросила она Дмитрия.

— Долг платежом красен, — ответил мужчина.

— Это ишо какой долг? Тот раз ты деньги подбросил?

— Был грех.

— Вот тебе деньги, складывай дрова и улепетывай.

— Куда повезу?

— Не мое дело.

— Ты с умом, Устинья?

— А то нет? Опозорить меня хошь да ославить на все Лебяжье? Думаешь, за меня некому заступиться, дак можно издеваться? Не позволю!

— Я же хотел, как лучше. Куда мне дрова? Дома бываю раз по обещанию, а сейчас избу совсем заколотил, надумал в Лебяжье перебираться. Может, полегче будет, а то дома все напоминает о Любе. Жутко мне одному в избе.

— Оно и видно. Сначала деньги, дрова, потом на фатеру будешь проситься?

— К чему так?

— К тому, чтобы дорогу забыл сюда.

Я долго думал о дяде Диме. Как он поедет обратно! Снег перемешан, кругом вода, ноги у дяди насквозь промочены, а мама даже на порог не пустила. За что такое наказанье? Нет, это уж слишком. На другой день я молчал, она тоже: ходила сердитая, из рук все вываливалось, отвечала невпопад.

Дмитрий, как говорил, переехал в Лебяжье и работал трактористом. Когда бы я ни встретил его, он всегда остановится и спросит:

— Как живешь, Чеплашка?

— Лучше бы надо, да некуда.

— Так и держи.

Во время уборки он снова навернулся:

— Ездил в МТМ за коленвалом, ну и решил попроведать, да вот ящик с запчастями оставить. Поди, найдется, куда определить?

Мать сердито чиркнула глазами.

— Ишо что придумал?

— Не надолго, их утром бригадир увезет.

— Убирай, убирай, чтоб не мозолили глаза.

— Разговоров боишься?

— Всего. И сплетен и разговоров. Зачем дурная слава?

— Никто не будет знать.

— Пускай, но я христом-богом прошу, не заезжай больше к нам.

Дмитрий сел на крыльцо, густо задымил табаком. Потом вдруг выпалил:

— Чего бояться? Ты одна, я один. Выходи замуж, и разговоры прекратятся.

— Легко сказал. Ты как Данил Семенович. Тот похоронил жену, с могилы идет и каждую сватает. Совсем рехнулся. Думает, каждая бросится ему на шею.

— Любы больше года как нет. Мне трудно, да и ребятам мать нужна, а твоим — отец. Кто нас осудит, раз такая жизнь?

…Мама вышла замуж. Свадьбы не было — так сошлись. А к Октябрьской семья наша увеличилась: мама и дядя Дмитрий из детдома привезли Шурку, Семку и Кольку. Нас стали звать сведенышами.

ГУСЬ ШАХМАТНЫЙ

ПОИСКИ

Целый день, как привязанный, Шахматный не уходил от окон, а к вечеру его и след простыл и на следующее утро не появился. Лёнька все спознал: к Мироновскому ручью сбегал, озеро обошел, к полудню перекинулся на другую сторону деревни. Мохоушку вдоль и поперек искрестил. Напоследок заглянул на Моховое. Там частенько, когда птица парит, собирались одинокие гусаки, дикие и домашние селезни. С палкой в руках измерил болото, кочки, камыши обшарил, чуть сам не утонул, разыскивая гусака.

У колхозного запасника, обнесенного пряслом в три жерди, остановился. На прожилине дребезжала береста. То она смолкала, то, вновь дребезжа, посвистывала между жердями. Казалось, что она нарочно прерывалась, будто дразнила Лёньку и пренебрежительно всплевывала: тьфю, тьфю… Он со злостью рванул дрожащую корочку с надорванной берестой, с хрустом сжал в кулаке, измельчил в крошки и наотмашь выбросил за изгородь. Измочаленный, опустился возле нее. Ему все опостылело, глаза бы ни на что не глядели. Так бы и сидел, не шевелясь, но грызет совесть, тормошит оплошность. Нечем ему оправдаться перед Исаковной. Хоть не возвращайся.

А каково ему, кто бы только знал! Лучше бы по голове бабушка ошевалдашила, чем мучиться так. «Да и пусть что хочет, то и говорит, — мелькнуло в голове. — Пусть все косточки перемоет, не вешаться же теперь».

От такой мысли посветлело в глазах. Даже запасник иным показался. Не запасник, а какое-то поле битвы. Из дальнего угла надвигались широкогрудые стога сена. Как солдаты. Плотные, приземистые, в почерневших после зимовки желто-зеленых пилотках, они плотными рядами шли на Лёньку. А два могучих зарода, как два боевых командира, впереди всех. Грозные, воинственные, подтянутые, как ремнями, березовыми перекидками, вели за собой остальных.

Вдруг от Бакланова прилетел ветер. Он, словно гранатой, рванул под передним стогом. Из-под подошвы вылетела охапка пуха, забуранило вокруг. Пух, кружась, опускался то между зародами, то садился на крутые бока, то приклеивался на могучие груди душистых великанов и сверкал медно-серебристыми блестками.

Разом перевернуло Лёнькину душу, и он подлетел к зароду. На полу торчали взъерошенные маховые перья, голые стержни с раздавленными очинами и растерзанные кости птицы. Лёнька закричал:

— Нет, нет, неправда! Это не он, не Шахматный!

Он кинулся от зародов в березовый колок. Но и здесь почудилось. Из полеглой, прошлогодней осоки вытянулась шея гуся. Мальчик ринулся навстречу. Но оказалось — трухлявый пенек. Он хлопал полами бело-черной в горошек распашонки. Трепыхнувшись раз-другой, оборвалась рубашонка и метнулась на сырую прогалину, прошуршала мимо Лёньки в глубину лесочка. Между кочек остался торчать догола раздетый пенек-беспризорник. Ветер-жалостник запахнул жухлыми листьями наготу буроподпаленного тела. Пенек, стыдливо выглядывая из укрытия, улыбался мальчонке, закусывая былинку черными потрескавшимися губами зарубки. Мальчишка рассерженно пнул пенек. Он переломился. Сломленная верхушка отлетела и, как ни в чем не бывало, воткнулась между кочек.

Где Шахматный? Что с ним? Куда он мог запропаститься? Не канул же в воду!

Вернулся Лёнька поздно. Ночь не спал, от подоконника не отходил, все глядел на улицу. Не раз ему мерещилось, что где-то совсем рядом раздавались крики Шахматного. И каждый раз обманывался.

Когда растаяли в небе кичиги и нити рассвета мелкой проседью легли на сгусток темноты, Лёнька выбежал на улицу и помчался к бабушке, надеясь там встретить гуся. Во дворе пусто, мертво. Надежда встретить Шахматного окончательно пропала, и мальчишка вновь пустился в поиски. Он успел побывать в Якшинских ситках, но так и вернулся ни с чем. Да еще и в школу опоздал.

ОБИДА

В пятом классе подводили итоги операции «Доброта». Пионеры сдавали рапорт за рапортом. Шло, как говорится, ровным-ровнехонько, ладно да гладко, без шершавинки.

И нате — осечка! И на ком? На Лёньке Козлове. Мальчишка молчал. Как воды в рот набрал. Сверстники простригли его глазами с головы до пят, готовые проглотить одним глотком. Но Лёнька был невозмутим. Его горе больнее чужого презрения. Если бы не оно, то не хуже, а может, лучше их отчитался.

Эх, Шахматный, Шахматный! Куда ты делся? Провалился как сквозь землю! Ни следа, ни ниточки после себя не оставил. Как докладывать классу?! Рад бы сказать, да грехи не пускают. Как объяснить ребятам? Сказать — засмеют, молчать — не поймут, хуже того — осердятся. Изворачиваться крученой ниточкой не в его характере. Не таков он — Лёнька Козлов. Будь, что будет. Только говорить-докладывать — боже упаси! На дух промолчит.