Арзамас - Димич Ивана

Режиссер

Да, вы абсолютно правы.

Мама

Хотя лучше было бы ставить великих классиков, чтобы просвещать народ. Вы заметили, на что у нас стали похожи культура и образование? Я, знаете ли, была работником просвещения. А теперь вокруг сплошной китч и примитив. Подумайте только, на днях читаю газету, а там на первой странице пишут про то, как какая-то деревенская певичка купила новые туфли, а только на пятой, что скончался профессор Срейович. Наверное, важнее, что кто-то обнаружил Лепенски-Вир,[5] а не как одевается какая-то размалеванная вертихвостка.

Дочка

Мама, выйди из комнаты. Исчезни.

Мама

Вот, видите? Она ненормальная. Это у нее от театра, там все играют возбуждение, драма требует конфликта. У писателей, в принципе, не все дома. Я не знаю, как вообще люди с ней работают, наверное, она делает вид, что воспитанная.

Дочка

Мама, выйди.

Режиссер (дочке.)

Не нервничай. У нас есть время, мы почти закончили. (Маме.) Не хотите ли выпить с нами кофе? Мы бы вам рассказали, как будет выглядеть наш спектакль.

Мама

Спасибо, вы очень любезны, но я спектакли предпочитаю смотреть. Мне надо идти. В другой раз обязательно. Приятно было познакомиться. (Направляется к выходу. Режиссер встает, чтобы попрощаться.) Ой, а вы не очень высокий.

Режиссер

Да?

Мама

А по телевизору выглядите высоким. Кто бы мог подумать.

Режиссер

Приходите на премьеру.

Мама

Обязательно приду. И еще кое-что я должна вам сказать: в следующий раз, когда пойдете на телевидение, наденьте пиджак, и не сутультесь, вы еще совсем не старый. (Выходит.)

Режиссер

Ух, матушка у тебя крута.

Дочка

Тебе с ней пришлось труднее, чем с любой актрисой на сцене.

Режиссер

Я думал, что ее умиротворю, если приглашу посидеть с нами, но она меня в миг раскусила. И как она меня переиграла…

Дочка

С ней шутки плохи. Она-тяжеловес, черный пояс, седьмой дан. От нее ничто не ускользнет. Она каждый день переводит стрелки, никак не привыкну. Все время думаю, что я ее разгадала, а она ко мне подкрадывается с тыла, и вот я уже сижу на потолке.

Ка-та-стро-фа

Разумеется, я ошибаюсь, я все время ошибаюсь, вся моя жизнь — это вышивка, состоящая из неточных прогнозов, несвоевременных поступков, трусливых отступлений, плохих рисков, и одиночества, одиночества, одиночества. Любой мой выбор достоин осуждения, а теперь подошла очередь полной катастрофы. Нет ничего, что можно было бы предъявить в свою защиту, всё так, что уже хуже быть не может.

Но все-таки во мне выжила любовь, и к жизни у меня больше нет претензий.

Часть вторая

Жизнь коротка, а истина влияет далеко и живет долго: будем говорить истину. Артур Шопенгауэр

Идеальные половины

В то время, когда угасли все мечты и воцарился покой, подобный паутине, старательно укрощая отчаяние, все имело достаточную причину, было понятно и вело к концу утоптанной узкой тропинкой. Вдруг случилось что-то необычное. Не оправдались все прогнозы. Что-то сильно нарушилось.

Послышалась музыка, и любовь вышла на подиум для танцев. Она возникла из трещины в мироздании и забрала себе весь доступный озон. Однако любовь была не одна. Вышло так, что существует ее идеальная половина. В поле зрения внезапно показалось напряженное соблазнительное лицо смерти. Раскрылась тайна, хранимая эонами, и растерянный Платон окаменел в бесконечности.

Потом начался танец. Влюбленные и самодостаточные, невзирая на разоблаченные мифы, потерянное будущее и исчезнувшее прошлое, на кромке бесконечности, в совершенной гармонии, любовь и смерть начали танцевать танго.

Кто это стучится?

Дочка

Папа? Папа, это ты?

Папа (улыбается.)

Это я.

Дочка

Как я рада тебя видеть!

Папа

Я пришел за мамой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Дочка

Как это?

Папа

Я пришел за мамой.

Дочка

Ага. Да. Хорошо. Но она сейчас спит. Ночь.

Папа

Не имеет значения.

Дочка

Знаешь, тебя долго не было. Я должна тебе сказать… Знаешь, она постарела.

Папа

Ничего страшного.

Дочка

Я должна бы ее подготовить, если ты ее уведешь.

Папа

Нет необходимости.

Дочка

Подожди, я объясню… Ей теперь приходится носить памперсы, но ты же ее знаешь, она такая упрямая, постоянно их сбрасывает… я не хочу, чтобы она опозорилась… мне надо бы ее умыть, переодеть, подготовить, причесать…

Папа

Все будет в порядке.

Дочка

А, ну, ладно. А, может, дать ей с собой пальто, чтобы она не замерзла?

Папа

Она не замерзнет.

Дочка

Ага, хорошо. Сказать, что мама уходит?

Папа

Все узнают в свое время.

Дочка

Папочка, я ведь останусь совсем одна, если ты ее заберешь.

Папа

Да, это так.

Дочка

А как я буду справляться? Мне не будет трудно?

Папа

И будет трудно, и не будет трудно. Все наладится.

Дочка

Так, значит. Хорошо. Папа, ты где? Мы не попрощались. (Встает и подходит к маминой кровати. Внимательно смотрит.) Мама, ты живая?

Мама

Ох, напугала! Надо выпить лекарство?

Дочка

Нет. Можно прилечь рядом с тобой?

Мама

Что случилось? Сон плохой приснился? Ложись.

Страх и трепет

«Любовь надвигалась на меня, тяжелая, как сфинкс с каменным дыханием. Я должна буду собрать все доступные умения и преодолеть искушения, — подумала Эмили Дикинсон, — чтобы объятие, которого я жажду, не сломало меня, как сухое печенье».

«Надо уметь любить, так всегда говорил пастор, а, если честно, и моя сестра», — вспоминала она. И тогда она задалась вопросом, кажется, не из-за трусости, будет ли все приобретенное ею умение, бурей гонимое, гибнуть на ветру. С другой стороны, когда речь идет о любви, никогда не знаешь, не надвигается ли это пелена, но не было никого, кто мог бы ей объяснить и освободить хотя бы от утомительного движения «к — от». Но время заняло позицию директора театра, оно скрывало решение, сужало пространство для маневра и принуждало ее к тому, чтобы взять риск на себя.

«Если сомневаешься, прыгай, — слышала она шепот из глубины своего естества, — бросайся в бездну без гарантии, что у тебя вырастут крылья».

«Наверное, в этот раз, — решила Эмили Дикинсон, резко вставая с кресла, — я должна буду не только разрешить, но и сделать все для того, чтобы любовь победила.

Единственное, что мне остается, это постараться сохранить присутствие духа», — вздохнула она. «Я должна буду, невзирая на охватывающий меня ужас, преодолеть свои смерти, воскресая. Каждое утро, еще раз, и опять, и снова».

В тот момент, когда она взяла в руки свою любимую тетрадь, на окно присел воробей, но Эмили его не видела, потому что села и начала писать.

Торт

Мама

Как тебе не стыдно! Ты украла у меня торт!

Дочка

Что? Какой торт, что с тобой с утра пораньше?

Мама

Ты торт у меня украла, сволочь такая!

Дочка

Мама, погоди. Что у тебя с лицом, почему рот перекосился?

Мама

Не тронь меня, злодейка. Верни мне мой торт!

Дочка

Ладно, ладно, только не нервничай. Вот, попей водички. И, не беспокойся, сейчас мы найдем торт. (Звонит по телефону.) Можешь приехать? Ах, ты дежуришь? У нее опять случился микроинсульт. Нет смысла вызывать скорую, они не приедут… Хорошо, значит, только нитроглицерин, ага, ладно.

Мама

Верни торт, проклятая! Верни мой торт, не прикрывайся телефоном!

Дочка

Сейчас, мама. Только давай, вот это под язык.