Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Когда я смотрел на статуэтку читающей псалмы монахини, которая, крестясь, била распятием из орехового дерева по куче свежих, влажных грецких орехов, сам звук доставлял мне удовольствие. У торговца мясом из белого, испачканного кровью халата торчит вышитый красный платок цвета замороженной крови. Четки лежат на правой, а образок – на левой чаше весов для взвешивания мяса ягнят. На другой прилавок с запертыми в клетки живыми попугаями, голубями и курами облокотился длиннобородый монах в коричневой рясе, всего за пару лир раздающий желающим образки святых. Возле тачки с перьями чеснока лежит стопка образков большого формата. Двенадцатилетний мальчишка, постоянно выкрикивая цену, предлагает их прохожим. Девочка, быстро вскочившая после падения с мопеда на улице перед рынком, напомнила мне аварию, в которую я попал ребенком на своем велосипеде. Я полетел вниз головой со своего велика на только что засеянное поле возле кладбищенской ограды и точно так же, как эта девочка, тотчас же вскочил, показывая, что я цел и совсем не пострадал. Упал же я прямо перед дверью заполненного костями и черепами склепа. На рынке на площади Виктора Эммануила, между прилавков с морепродуктами, птицей, мясом, курами, сильно запахло гнилью, так что ребенок, которого вела за руку мать, большим и указательным пальцами свободной руки зажал себе нос. Под струей фонтана стоит пластмассовый ящик, наполненный иссиня-черными бычьими и воловьими языками, который ставят для бедных, после того как в два часа пополудни убирают и закрывают мясные лотки. Рядом со мной над кучей мясных отбросов склонился старик, наполняя желтую пластмассовую сетку куриными головами, лапами и говяжьими ребрами с висящими на них кусками мяса. Какая-то согбенная старушка также принимается разбирать кучу мясных отбросов и сует кости в окровавленный, местами влажный бумажный пакет, на котором я читаю название текстильной фирмы. Она бьет костью по краю пластмассового ящика, стряхивая с нее налипшие опилки. Мужчина в галстуке и очень грязной рубашке долго держит под текущей день и ночь струей воды голову поросенка, перед тем как положить ее в синий пакет. Возле открытого бака, переполненного потрохами, стоит грязный мужчина, сжимая в руках бумажку с изображением банкноты в пятьсот лир, и говорит что-то на римском диалекте. На ящике из-под картошки сидит слепец, у которого нет глазных яблок, и поет, положив пальцы на край миски, где лежит пара лир. С каким состраданием, презрением, ненавистью и даже желанием убить смотрели на нас люди из окон трамваев или автобусов, когда мы однажды на рынке, в куче отбросов перед овощным и колбасным прилавками, искали неиспорченные помидоры, кабачки цуккини, апельсины и жирные окорока. Голубые искры с шипением летят с проводов старого римского трамвая Cłrcolare, зеленые вагоны которого медленно катят по рельсам мимо развешанных туш ягнят, зайцев, кур. Частые капли дождя застучали по блестящему набалдашнику зонта покупателя, ждущего, пока торговец рыбой голыми руками достанет из белого садка каракатиц. На какой-то миг между пальцами торговца повисло множество клешней каракатиц. Пока мать покупает рыбу, негритенок, прижимающий к груди надувного Супермена величиной с младенца, не отрываясь, глядит на меч меч-рыбы. Мужчина отворачивается от рыбного прилавка и сворачивает на пустынную улочку, чтобы никто не видел, как он ест красно-белого рака. Молодой светловолосый рыбак вытирает испачканные чернилами каракатиц руки о штаны, одновременно гладя свои ягодицы. Торговка рыбой непрерывно кричит: «Vuole! dica! vuole! dica!» Ko мне подходит ребенок и, встав на цыпочки, сперва глядит на мою ручку, а потом мне в лицо. Отец быстро тянет его за собой. Держа в углу рта зажженную сигарету, торговец рыбой потрошит окровавленными руками рыбу и бросает ее потроха в эмалированный таз. Толстая продавщица с четырехлистником клевера в петлице халата зовет своего ребенка, который наставляет свой водяной пистолет на тушу маленькой двадцатисантиметровой молодой акулы. Чтобы посмешить окружающих, торговец рыбой заставляет трепетать снулую рыбу, держа ее посредине тела и ловкими движениями мизинца шевеля ее хвостовой плавник. Во время минутного перерыва в работе молодой кудрявый торговец рыбой грызет пахнущие рыбой ногти. Маленьким острым ножом он делает разрез на брюхе рыбы, вынимает внутренности и бросает их в белый пластмассовый ящик, до половины наполненный рыбными потрохами. Обслуживая негритянку, он потрошит рыбу, берет в руку толстую желтую бумагу, сверху кладет грубую белую кальку, погружает руку в кровавую груду хамсы и кладет на кальку две-три пригоршни рыбы, бросает на весы и поднимает голову. К своему ужасу и отвращению, я вижу на рыбном прилавке еще две новые, большие по размеру акульи туши. Я закрываю свою записную книжку с изображением высохших, обряженных тел епископов и кардиналов из катакомб капуцинов в Палермо, подхожу и глажу шероховатую, как стальная терка, голову акулы. Продавец тут же окликает меня и говорит, чтобы я не трогал акулу руками. Скользкие щупальца каракатиц скользят между пальцами молодого светловолосого торговца, когда он кладет их на весы. Мужчина, продающий мороженую рыбу, приветливо улыбается мне, когда я, наклонившись над промороженной рыбой, трогаю ручкой лед на глазу лангуста. Негритенок, держа палец в углу рта, с любопытством разглядывает замороженных форелей. Шум, с которым торговец в резиновых перчатках бросает в коробку непроданную за день рыбу, напоминает мне тот шум, с которым мой брат и я бросались когда-то на кухню или на черную кухню, где их варили в котле на корм свиньям. По мере необходимости мы либо перед школьными занятиями, либо после них, или же позднее, вечером, приносили домой хворост. Однажды я, обуреваемый рвением, принес домой и свалил к задней двери дома более двадцати вязанок хвороста и надеялся, что теперь мой брат в течение десяти дней должен будет носить хворост один.

Вдоль кровавых мясных рядов, как в трансе, идет одетая в черное молодая вдова. Молодой араб, рубщик мяса, стоит за прилавком позади разрубленной пополам окровавленной бараньей туши, с которой снята шкура, и машет букетом роз, делая знаки рукой стоящей напротив цыганке. В ушах улыбающейся цыганки висят золотые сережки, она кокетливо склонилась над клетками с зеленым попугаем и черепахой, которая погружает свою морду с горькими складками у рта в грушевые очистки. Два черно-серых, только что появившихся на свет, еще слепых котенка грызут кусок вяленой рыбы. Рыночная торговка рвет банкноту в пять тысяч лир, которую ей дала покупательница, крича: «Не нужны мне твои деньги!» На фотографии, висящей в одной из местных лавок, я вижу еще молодого футболиста клуба «Рома», который теперь, став старше, стоит за прилавком. В окровавленном переднике, с окровавленными руками, он следит за моим взглядом: узнал ли я его на фотографии. Медленно разрезая огромным ножом мясо, мясник окликает молодую цыганку криком: «Атоге!» С окровавленными говяжьими ребрами на плече, мужчина идет мимо развешанных над прилавком полотенец, на одном из которых вышит мировой чемпион по боксу в тяжелом весе Кассиус Клей. Осы облепляют куски мяса на валяющихся на земле хребтах животных, жадно присасываясь к ним и усиленно работая, выпивая из них соки, продавщица овощей кричит: «Mille Lire! forza ragazzi! coraggio! un chilo tre mila! vuole?» В рыночном баре женщина стоит спиной к входящему и готовит салат в стороне от стойки. «Caffè» – шепчу я слегка охрипшим от простуды голосом. Женщина быстро поворачивается ко мне, в ужасе поднимает вверх руки и смотрит мне в лицо. На лбу у нее появляется и углубляется складка гнева. Я и не подозревал, что слово «Caffè» может иметь такое действие. Один из двух подошедших ко мне в кафетерии уличных мальчишек хватает меня за руку, спрашивая, не могу ли я заплатить за их капучино. Затем, выпив кофе, он вновь берет меня за руку и шепчет, чтобы я не забыл про наш уговор. Пока по металлическим кровлям лавок барабанит дождь, уличные мальчишки хищно снуют между просящими милостыню на площади Виктора Эммануила цыганскими детишками, цыганками, неграми, индийцами и римлянами. Пользуясь невнимательностью торговцев, они засовывают пару рыб в свой полиэтиленовый пакет, а затем, мимо торговок букетами искусственных цветов, убегают на площадь Санта-Мария-Маджоре. На площади Чинкваченто они разжигают костер, жарят рыбу и едят ее, усевшись на каменной скамейке под пальмами. Старый, вечно одетый в черное трансвестит на площади Чинкваченто – святой покровитель уличных мальчишек.

Чего ждали двое этих мужчин, которые каждый день, будто зная, что я скоро должен съехать с квартиры, стоят на улице Барнаба Тортолини и усмехаются, когда я прохожу мимо них. Я не здороваюсь с ними, я не буду приветствовать этих двух вечно стоящих здесь и вечно ждущих каких-то неприятных происшествий господ.