Крестный отец - Марио Пьюзо

С Санни Корлеоне Том Хейген сдружился, когда им обоим было по одиннадцать лет. Мать Тома к этому времени уже умерла, а еще раньше — ослепла. Отец, большой любитель выпить, после смерти матери спился окончательно. Всю жизнь он плотничал, трудно и честно работал и никогда не совершил ничего дурного. Но пьянство сгубило семью, а затем и его самого.

Том Хейген в прямом смысле остался в подворотне. Его младшую сестренку определили в приют, а затем передали на воспитание в другую семью. Подростками же, беспризорниками, норовившими удрать из-под опеки дам-благодетельниц, американское общество в двадцатых годах еще не очень интересовалось. Ко всему у Хейгена развивалась какая-то глазная болезнь, и соседи, помнившие о слепоте его покойной матери, были уверены, что болезнь эта заразная, а значит, надо держаться подальше от мальчишки. Том чувствовал себя прокаженным. Только Санни Корлеоне, еще не огрубевший в свои неполные двенадцать лет, пожалел друга и решительно потащил его к себе домой, где буквально потребовал, чтобы отец разрешил Тому остаться. Перед Томом немедленно поставили блюдо горячих спагетти с густой и жирной томатной заправкой. Вкус этой пищи Том Хейген запомнил на всю жизнь. Спать мальчика уложили на раскладушке, и самым естественным образом, не произнося громких слов и не выдвигая сложных проблем, Вито Корлеоне принял его в свою семью. Он самолично сводил Тома к окулисту, болезнь оказалась вполне излечимой. Парнишка окончил колледж, а затем и университет, последовав совету изучать право. При этом дон отнюдь не проявлял к приемышу отцовских чувств, подчеркивая, что считает себя только опекуном Тома Хейгена. Однако, как ни странно, он всегда считался с мнением Тома и старался не навязывать ему собственной воли. Том сам ловил каждое слово дона. Он и юридический факультет выбрал только потому, что слышал из уст дона: «Юрист с портфелем в руках куда большая сила, чем сотня вооруженных налетчиков».

В то же время Санни и Фредо, к немалому разочарованию отца, не пожелали продолжить образование, а настояли на участии в родительском бизнесе сразу после школы. Только Майкл поступил в университет, но сразу же после Перл-Харбора записался в армию добровольцем. Хейген же, получив адвокатский диплом, женился на юной итальянке из Нью-Джерси, тоже выпускнице университета, что было большой редкостью в иммигрантских семьях по тем временам. Само собой свадьбу справили в доме Корлеоне, и дон пообещал Хейгену поддержку в любом его начинании, которое тот счел бы для себя желательным: все — от обстановки адвокатской конторы и рекомендаций для клиентуры до основания собственного дела, если Том захочет самостоятельности.

В ответ Том Хейген почтительно склонился перед приемным отцом и сказал:

— Больше всего я хотел бы работать у вас, дон Корлеоне.

Дон был не только польщен, но и удивлен.

— Ты имеешь представление о моих делах? — спросил он.

Хейген кивнул утвердительно. Правда, тогда он еще не представлял себе ни размах дел, ни масштабы могущества дона. Если быть полностью откровенным, он не представлял себе этого еще целых десять лет, пока не принял на себя обязанности советника на время болезни Дженко Аббандандо. Но тогда он кивнул головой уверенно и твердо встретил испытующий взгляд дона Корлеоне.

— Я хотел бы быть так же полезен вам, как ваши сыновья.

Он подчеркнул, что признает над собой власть дона полностью и безоговорочно, как родительскую, как богом данную. И дон, со своей стороны, признал за Хейгеном такое право, он принял его желание как должное. Более того, повинуясь внутреннему голосу, дон впервые за время пребывания Тома в его доме обнаружил к нему отеческую привязанность: он быстро и тепло прижал молодого человека к груди. И с тех пор уже всегда обращался с ним как с родным сыном, лишь изредка повторяя ему или себе самому:

— Никогда не забывай своих родителей, Том.

А Том и так помнил их, и не мог избавиться от воспоминаний. Измученная слепотой и нескончаемой агонией мать в последнее время своей печальной жизни не только не могла воспитывать детей и дарить их любовью, но даже перестала делать вид, что заботится о них, Отца же своего Хейген просто возненавидел. Слепота, постигшая мать, так напугала Тома, что собственная глазная болезнь была воспринята им как кара небесная. Он принял грядущую слепоту с обреченностью теленка, гонимого на убой. После смерти отца Том решил, что теперь его черед, и молчаливо слонялся по улицам, ожидая конца. Жизнь загнала его в угол и не выпустила бы, не вмешайся в его судьбу в один прекрасный день Санни Корлеоне.

Дальнейшее было настоящим чудом.

Но из года в год Тома Хейгена по ночам преследовал постоянный кошмар. Ему снилось, что он слеп и бродит по дорогам, постукивая белой палочкой, а следом за ним ковыляют его слепенькие дети, тоже дробно постукивая маленькими палочками по камням мостовой, и все они просят у прохожих подаяния. Том просыпался в холодном поту, и только лицо дона Корлеоне, вызванное в его воображении памятью в тягостный миг полуяви-полусна, успокаивало своей реальностью. Том избавлялся от кошмара и вздыхал облегченно.

Дон настоял в свое время, чтобы Том полностью провел трехгодичную адвокатскую стажировку, и опыт, приобретенный за время частной практики, действительно потом оказался незаменимым. Кроме того, у Тома Хейгена было время подумать и излечиться от последних сомнений, стоит ли связывать свою судьбу с Семьей. Года два еще он проходил выучку в крупной юридической фирме, специализирующейся на криминалистике, с которой у дона имелись некоторые связи. В уголовном праве Том обнаружил серьезные способности. Со всеми делами справлялся. четко и профессионально, и когда, наконец, смог полностью посвятить себя работе на Корлеоне, у дона ни разу не оказалось повода проявить неудовольствие действиями Тома.

Но в роли советника другие могущественные сицилийские семьи чужого признавать не желали. К семейству Корлеоне прилипла презрительная кличка «ирландская шайка». Это немало позабавило Хейгена, в очередной раз утвердив его в мысли, что преуспевать он может только под покровительством Вито Корлеоне. У него самого не могло быть никаких надежд встать во главе Семьи, сменив дона, но его притязания и не заходили так далеко. Даже в мыслях своих он не допускал подобных намерений, потому что это было равнозначно неуважению к благодетелю, к его кровному семейству.

Еще не рассвело, когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе. Хейген поехал в отель, принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер. Потом передохнул, глядя из окна, как поднимается с горизонта заспанное солнце, и лениво листая утренние газеты. Встреча с Джеком Уолесом намечалась на десять утра, и согласился он на нее удивительно легко. Достаточно оказалось связаться накануне по телефону с профсоюзником Билли Гоффом и попросить намекнуть всемогущему кинопродюсеру, что если свидание не состоится, на студии вполне может произойти забастовка. Уже через час Билли Гофф сообщил: свидание состоится, но к намеку о возможной забастовке Уолес отнесся равнодушно. Гофф добавил, что хотел бы переговорить с доном, если дойдет до дела.

— Разумеется, если понадобится, дон переговорит с вами, — дипломатично сказал Хейген, избегая конкретных обещаний. Он знал, почему Гофф так охотно идет навстречу пожеланиям дона. Хотя территорией семейства Корлеоне считался Нью-Йорк, влияние дона выходило за установленные границы, тем более, что начинал он когда-то, опираясь на профсоюзы, и многие профсоюзные лидеры все еще были у него в неоплатном долгу.

Свидание, назначенное на десять утра, не предвещало серьезного разговора. Очевидно, этот Уолес счел Тома недостойным приглашения на ленч, определив его место первым в списке визитеров. Похоже, Гофф не пригрозил Уолесу как следует — наверное, сам подкармливается из рук киномагната. «Жаль, что дон постоянно держится в тени — чужие не знают его имени», — подумал Том Хейген.

Его предположения подтвердились незамедлительно: Уолес добрых полчаса продержал его в своей приемной, где, впрочем, сидеть было приятно: шикарный интерьер с мягкой мебелью цвета сливы, и на уютном сливовом диванчике — невероятно красивая девочка, каких просто не бывает. У девочки волосы светились, как нимб над огромными, глубокими, словно море, синими глазами. Одетая почти как взрослая, просто и очень дорого, девочка поджимала малиновые свежие губки. Она находилась под надежной охраной дамы или, скорее, мегеры, которая всякий раз, когда встречала взгляд Хейгена, торопилась обдать его с головы до ног ледяным холодом высокомерия. «Ангел-ребенок и мамаша-дракон», — подумал Хейген, возвращая ей не менее холодный взгляд.

Наконец элегантная и пышнотелая секретарша пригласила его войти и провела через анфиладу кабинетов непосредственно к продюсеру. Убранство комнат и внешний вид служащих не могли не произвести впечатления, здесь все ласкало глаз. Хейген усмехнулся. Большинство из сидящих здесь готовы были на все, лишь бы пробиться на экран, и поступали служить сюда, чтобы быть на виду — вдруг кто-то из именитых обратит внимание. Чаще всего они так и кончали за конторскими столами, если, конечно, не возвращались к родным пенатам, смирившись с поражением.