Медленная проза (сборник) - Сергей Костырко

Я деликатно отхожу в сторону. К следующим прилавкам.

Подчеркнуто стремительной походкой, как бы не видя вокруг ничего, проходит сквозь улицу молодой мужчина в плаще. У него папочка в руках и застывшее на припухшем рябом лице выражение собственной значимости. Выражение это, как значок на кителе корейца, – мета принадлежности к комсомольским верхам. За ним поспешают еще двое таких же, но чуть помельче и без папочек. Косятся на корейцев: во взглядах – смесь высокомерной брезгливости и легкого подобострастия – иностранцы!

Ну а трое мужиков за крайним прилавком, оказывается, пьют пиво. Из трехлитровых банок. Одну уже практически закончили. Замедленные движения, спокойные внимательные взгляды, под которыми я почему-то чувствую себя неловко. Наверно, из-за фотоаппарата на груди.

– А где у вас здесь пиво продают?

– Уже нигде. Кончилось пиво. Давайте с нами.

– Да нет, что вы. Спасибо.

– Давайте-давайте! Поддержите компанию.

Я делаю несколько глотков.

– А ничего. Очень даже ничего.

– Еще бы! Чешское. В специальных бочках привезли. А вы из газеты? Праздник приехали снимать? Опоздали. Жалко. Ребята из беркакитской агитбригады дали тут жару. Ну и наши из ВИА, и тындинские, с гитарами, тоже… Вполне!

Банка опять идет по кругу.

– А этих-то чего не стали снимать? Тоже ведь местная достопримечательность: корейцы с лесоповала.

Нет, пиво правда классное. Берет мягко и сильно. Может потому, что – натощак… Ну а компания для пивного кайфа – та самая.

– Да-да, слышал. Нам в прошлом году в Тынде академик Аганбегян рассказывал. Только что матом, бедный, не ругался. Рассказывал, что тысячи гектар первоклассного леса отдали корейцам практически в безвозмездное пользование. А те валят все подряд. Никаких правил порубки. После них тайга и за сто лет не восстановится.

– Да она вообще не восстановится. Там вместо леса вот таким слоем ветки порубленные лежат и пни торчат. Сам видел. Мы прошлой зимой перегоняли технику через их зону. Жутко смотреть. И никто ведь не сунется. Это теперь их зона. И порядки, как на зоне. У нас там бульдозер в ручье застрял, и бригадир их трех рабочих в помощь выделил. И вот интересно, да? – бригадиры, по-ихнему, «капитана» – все мужики рослые, могучие. Не скажешь, что корейцы. Да вон они, видишь, какие. А работяги под ними – мелюзга, сухонькие, малорослые. Но жилистые, гады. Тягучие, как не знаю кто. Они тут же прорубили для второго тягача выезд из ручья, лаги заготовили. Мудохались полдня, но бульдозер вытащили. Ну, мы, естественно, в благодарность им – две бутылки «Столичной» и два круга колбасы. Это, говорим, вам на вечер, мужики, после работы оттянитесь. Какое там «после работы» – они тут же пробку зубами сдирают и, как в пустыне безводной, сначала один присосался, только пузырьки пошли, потом второй, потом третий, и всё – пустая бутылка. И смотрим, «капитана» их чешет к нам. Орет что-то на бегу. Эти головы в плечи втянули, колбасу рвут, в рот запихивают. Бригадир их налетает, первым делом – и как углядел? – вырывает из-под ватника у одного вторую бутылку и колбасу, а потом – по морде их, по морде. Ну да, здоровый «капитана», силы немереной, но их-то трое было, и ребята крепенькие, мы ж видели, вполне могли отмахаться. Нет, стоят. Руки опустили. Он их по морде бьет, а они колбасу заглатывают. Представляешь картинку? И при этом, как говорят, самое страшное для них наказание – это отправка домой раньше срока. Для них этот концлагерь похлеще, чем для нас в Париж.

– Ну что, мужики, может за бутылкой? Ты как, журналист? Пива уже почти не осталось.

– Не. Меня и от пива уже ведет. Мне бы поесть. Я с поезда. Вместо девяти утра приехали в три. Я сейчас – в столовую.

– Ну тогда давай прямо сейчас, а то у них к пяти уже все кончается. А вечером кафе вообще закроют на спецобслуживание. Больно много начальства завезли на праздник. Наших ребят из ВИА пригласили туда петь. В приказном порядке.

– Ну, счастливо вам!

– А знаешь, как корейцы тут обедают? Нет, не эти. Эти – «капитана». Ну а вот когда работяги корейские сюда вдруг попадают, то берут они по три первых и по три вторых. Потом их рвет, они вон туда, за угол, к сарайчикам бегают. Как тараканы. А когда проблюются, то снова в столовую – жрать.

– Кончай человеку аппетит портить.

– Ну счастливо, журналист. Если что, мы тут еще часок постоим.

В столовой-кафе людно. Праздник перебрался сюда. Куртки на спинках стульев, белые блузки девушек, растрепанные космы парней, на столах – бутылки, по большей части коньяк и шампанское.

Я кружу с подносом по залу и свободное место нахожу только в углу, где расположилась компания корейцев, заняв несколько столиков. Сидят тесно, но при этом один из корейцев занимает целый столик. Китель расстегнут, белая майка обтягивает могучую грудь «Здесь можно?» – ритуально спрашиваю я, кореец вежливо, церемонно почти, кивает и начинает отодвигать от моего края посуду.

Сидит он лицом к залу, я, соответственно, сажусь боком к залу, чтоб не закрывать человеку обзор.

Перед корейцем сгрудились две опорожненные тарелочки из-под салатов, лоток из-под селедки и лоток из-под студня. Глубокая тарелка из-под харчо. Сейчас он ест бифштекс с рисом. Точнее, ест рис, тщательно перемешивая его с подливкой. Потом – сам бифштекс, наколов его на вилку и откусывая маленькими кусочками. Обед, конечно, плотный, но этот за угол уж точно не побежит.

Ест он неторопливо, сосредоточенно. Вытирает губы платком, от которого разит каким-то дешевым одеколоном. Время от времени поглядывает в зал. Перед ним и, соответственно, сбоку от меня, компания молодых людей. Я кошусь туда – на двух сероглазых темноволосых девушек. Перед ними фужеры с шампанским, и они время от времени трогают губами край бокала. А парни за их столиком, перебивая друг друга, рассказывают девушкам, как они «всей бражкой» во Владивосток летали, как в ресторане с китобоями гуляли, и чего там моряки эти учудили, и как… ну и т. д. Мата практически нет. Обходительные ребята. И вообще я не заметил, чтобы здесь при женщинах распускали язык.

Дальше, плечами упершись друг в друга, шестеро мужиков вокруг стола с бутылками и такими же пустыми, как оставленные мною сейчас на улице, трехлитровыми банками. Вот оттуда иногда доносится. Но не злобное, а ласковое, умиротворенное. Ребята гуляют. Душу отводят.

И еще компания, где, чуть отодвинувшись от столика и уперев гитару в отставленное колено, перебирает струны и что-то тихо – только для своих – напевает рыжий кудрявый парень, а друзья его, почти положив головы на стол, слушают.

Ну а две сероглазые красавицы за соседним столом тихо улыбаются, внимая приключениям в бухте Золотой Рог, но на парней смотрят как бы чуть издали, как бы рассеянно – дразнятся.

Кореец тоже поглядывает в зал, но дежурно как-то, походя. Доев бифштекс, он оборачивается к соседнему столику и что-то коротко говорит. Голос неожиданно резкий, почти лающий. Оттуда немедленно вскакивает его соплеменник, быстро и опрятно составляет грязные тарелки корейца (мои – не замечает), уносит. То есть сидящий рядом со мной, надо полагать, – «капитана» над другими «капитана», которому полагается отдельный кабинет.

Перед ним остается тарелка с пятью вареными яйцами и три стакана с какао.

В зале включают электрический свет, и окна становятся темно-синими. Время от времени, перекрывая гул голосов, раздается резкий стон усилителей – на сцене устанавливают музыкальные инструменты и настраивают электротехнику. Судя по неспешности, с которой движутся музыканты, их музыка будет не для нас – они готовятся к банкету местного руководства.

Неторопливо и бережно кореец чистит яйцо, облизывая пальцы с застрявшими под грязными ногтями кусочками белка. Очищенное яйцо, полузакрыв глаза, кладет в рот. Медленно жует. Потом сонным движением протягивает руку, берет стакан с какао и делает медленный глоток, – жест гурмана, дегустирующего элитное вино. Начинает чистить второе яйцо. Снова – целиком его в рот. И снова прочувствованными глоточками цедит какао.

Третье яйцо и второй стакан какао.

Я вижу, как покрывается испариной широкое угреватое лицо, шея и грудь под майкой…

Пятое, последнее яйцо он почти не жует, – он его рассасывает. И потом, слизнув яичные крошки с губ, большими истомными глотками допивает какао. Все. Откидывается на спинку стула. Рыгает. В глазах хмельная почти поволока. Невидящим взглядом он смотрит перед собой.

И я уже не могу оторваться – передо мной его глаза, в которых, как в зрачке коровы, как в круглой начищенной пуговке его кителя свернутое отражение зала – там горящие крапинки люстр, спинки стульев и плечи сидящих, белая спица ножки барабана на сцене, там головы двух моих красавиц, черные окна и желтые полоски штор на них, и там – я, который, стыд и приличия забыв, пытается заглянуть в эти глаза – непроницаемые, наглухо закрытые и одновременно распахнутые настежь, как ворота давно брошенного, пустого, продуваемого ветрами насквозь колхозного амбара.