Бортовой журнал 5 - Александр Покровский

Отсюда и богатая речь наших предшественников.

Достаточно почитать их переписку. Было такое время, когда я читал только это.

Я прочитал письма Достоевского, Чехова, Пушкина. Мне очень нравилось.

Читает ли нынешнее поколение? А кто его знает? Читает, наверное. Но…

Нас, по всей видимости, ждет технический прогресс и… скудоумие.

* * *

О зернышке.

Чиновник должен клевать по зернышку. Тем, кто именно так и клюет, я бы ежегодно вешал на грудь специальную награду– небольшие серебряные птичьи клювы.

* * *

О гибели.

Гибель чиновника – повод наполнить бокалы. Братьям по цеху при этом к лицу неуемная скорбь, народу– смех и улыбки. В конце дня хорошо бы устроить кулачные бои.

* * *

Опять на улицах Петербурга милицейские облавы.

Ловят призывников.

Молодые люди не торопятся выполнить свой конституционный долг, и милиция помогает им в этом непростом деле как может.

Так в Европе в Средние века набирали рекрутов. Хватали кого ни попадя.

Почему-то это считается законным. Не знаю ни одного судебного процесса против этих действий милиции.

Может, и были они, вот только я не слышал.

Такое впечатление, что все сами по себе: закон сам по себе, милиция сама по себе, призывник сам по себе и армия сама по себе. Насилие, насилие, насилие.

Почему в этой стране все начинается и заканчивается насилием? Насилие как принцип. Насилие как основной закон. Могут схватить, сломать, связать.

Одного взгляда на этих призывников достаточно для того, чтоб возмечтать о профессиональной армии – худые, мелкие, и головы на тонкой шее раскачиваются.

Какие ж это защитники? Их самих защищать надо. Мне на это обычно говорят: во многих странах Европы сохраняется армия по призыву. На что я отвечаю, что призыв призыву рознь.

В Швеции, например, часть армии формируется по призыву. Но там не ловят на улицах и на станциях метро.

Потому что служить по призыву там престижно. Там больше желающих служить, чем требуется. Поэтому призывников отбирают очень тщательно. Там они в очереди стоят, чтоб отслужить. Некоторые несколько лет добиваются своей очереди.

Там другая армия. Служат они рядом с домом, ночуют не в казарме.

В казарме на ночь остается только наряд. Остальные – переоделись вечером, сели в свои машины и отправились ночевать домой. Утром – опять в машину и на службу.

Отпуска, увольнения, занятия спортом и всякими военными премудростями.

Там больше учебы, чем тех мучений, которые у нас считаются службой. А некоторых наших мучений, дедовщины, например, там просто нет. И не может быть. Исключено. Не существует.

Выполняет эта часть армии различные караульные обязанности. Например, охраняет королевский дворец, чему долго учится. Смена караула – целое представление. На него съезжаются родители, друзья, знакомые, все это празднично, все фотографируются, смеются, гордятся своими чадами. Отцы ходят с глупыми улыбками с фотоаппаратами, мамаши воркуют. Там служба призывника – праздник. А у нас – облава.

* * *

Корпоративной правды не бывает. Общество должно знать, куда оно движется.

Все наши беды оттого, что мы все время вляпываемся в одно и то же.

Сор-то все время в избе.

* * *

О замыслах.

Тайные замыслы – от самого их зарождения до полного созревания – должны быть видны.

Для этого в организм чиновника хорошо бы вживлять специальный прибор, отслеживающий и записывающий весь процесс вынашивания идей. Работы по его созданию уже ведутся в обстановке абсолютной секретности.

Все, что удалось узнать, – без нанотехнологий тут не обошлось.

* * *

О хорошем.

Народ должен тянуться к хорошему, поэтому в обиход должны быть немедленно введены лапти, потом следуют армяки и кокошники, а там и до мундира недалеко.

* * *

По поводу националистов. Есть специальность, есть дело, а национализм от недоумия, и он разрушает дело. Мне на лодке было все равно, кто какой национальности. Главное – могу положиться на человека или нет. Нормальный или дерьмо.

А дерьмо, пусть оно хоть все-все будет насквозь русским, дерьмом и останется. Конечный продукт.

Я рос в Баку. Самый интернациональный город. Там все были бакинцы, а не азербайджанцы, армяне, русские. Потом, с перестройкой, все это и поперло.

Я видел разный национализм. Результат всегда один: прикрывание воров. Воруют под этим замечательным прикрытием у представителей собственной нации.

А раз воруют, значит, и идея ложная.

Поэтому когда я слышу о националистах, то думаю, что это или люди недалекие, или насквозь лживые.

Тут я опубликовал материал «Моя страна». Это по поводу теста. Оказывается, среди националистов существует следующий тест: если в разговоре человек говорит «моя страна», – значит, свой, если говорит «эта страна», – чужой. Причем этот принцип соблюдается вне зависимости от грамматики и контекста. Я попробовал возразить. «Моя» – это владение, принадлежность, по всем словарям.

«Моя» – это можно разделить, пропить, продать.

Про страну я так сказать не могу. Она мне не принадлежит. Это я принадлежу этой стане. Я ее часть. Вот вкратце.

Что тут поднялось! На форуме по этому поводу столько всего.

Люди безграмотны. Вопиюще! Они не слышат другого, не приемлют иного мнения.

Жуткое бескультурье. И это национализм? Они даже писателей русских не читали. О чем говорить. У нас языки разные. Я говорю по-русски, а они – на собственном языке, который они считают русским. Они выдумывают правила, потом эти правила объявляют единственно верными. Все, кто пытается возразить, – враги. Я встречался с националистами. Я сказал им: надо учиться, и учиться надо русскому языку и русской культуре.

А они мне:

– Жене тоже говоришь «эта»?

Что за бедлам? Жена «моя», потому что само понятие моя жена – древнее. Древнее любого национализма.

Моя – владею, мне принадлежит. Да, давным-давно жена принадлежала мужу. Он мог ее поменять, обменять, продать, заточить, убить. И дети – «мои дети». Могли быть проданы в рабство и заложены. Заложниками (детьми) племена обменивались при заключении перемирия. Детей еще и в жертву приносили. По жребию. Богу Перуну. И что из того? Многие понятия пришли из древности.

А понятие «моя страна» или «дорогая моя столица» пришли из песни, из поэзии.

Нельзя то, что пришло из поэзии, превращать в подобие закона, в проверку, в тест.

Поэзия, она потому и поэзия, что допускает выход за рамки языка. Это ей разрешено.

Для всего остального существуют словарь и правила.

* * *

Я размышляю. То есть я занимаюсь опасным занятием. Сократ за это поплатился. Он размышлял. Все остальные жевали. А вот он отважился думать. Это очень опасно.

Ум же свободен. Он свободен везде и всюду. 24 часа в сутки.

* * *

На западе «умные» деньги. Это деньги от бирж, банков, финансовых корпораций, заводов, автоматических линий, компьютерных и иных технологий, технологий, технологий.

Нет у них нефти и газа, поэтому их деньги от ума.

А у нас – от газа, нефти и всего того, что помогает их из земли доставать.

Они у нас тоже от ума, но невеликого. Невеликий ум означает глупость. То есть у нас «глупые» деньги.

Запад покупает наши нефть и газ на свои «умные» деньги, чтоб и дальше умнеть.

Эти деньги приходят к нам и проходят у нас стадию оглупления. Мы оглупляем любые «умные» деньги.

Как? Что-то мы просто проедаем, что-то тратим на их новейшие станки и технологии, а на оставшуюся часть мы покупаем бумаги для Стабилизационного фонда – то есть делаем свои деньги еще глупее.

Почему? Потому что купили мы эти бумаги когда-то за доллары по тридцать рублей за штучку, полежали они у нас немножко, и стал доллар стоить уже двадцать пять рублей.

Потери при обратной конвертации – ровно пятая часть.

Вот это называется сделать свои деньги еще глупее, чем они есть.

А если он упадет до двадцати двух рублей?

А если он упадает до двадцати двух, это будет означать, что оглупление наших денег идет лавинообразно. То есть его не сдержать.

Вывод? «Глупые» деньги не превращаются в «умные». Они продолжают глупеть.

* * *

Хочется, чтоб все президенты испытали клиническую смерть.

Хочется, чтоб они испытали восхитительное состояние свободы и полета, когда собственное тело– там, внизу– воспринимается как полная чушь, как ненужная бредедень, как что-то тяжелое, неповоротливое, как намокшая, грубая одежда, как путы на ногах, как обуза, как хлам.

И полное ощущение сохранения своего я, и первое слово: «Наконец-то!» – И назад, в тело, – ни за что, никогда, фигушки, не заманите, не хочется, нет!

Не хочется предвыборной борьбы, встреч, успешных переговоров, партий, самих выборов, побед, коррупции, борьбы с ней, денег, электората, зарубежных счетов, гольфа, яхт, дач, вилл и Центробанка с его золотовалютным запасом.

Не хочется еды – устриц, крабов, лобстеров, пива, сала, мартини, кокосов, ананасов, земляники.