Последний день жизни - Арсений Рутько

Но странно — заплесневевшие стены вдруг раздвигаются, исчезает нависший над головами сводчатый потолок, все заливает свет, и Эжен вместе с друзьями оказывается на Вандомской площади как раз в тот момент, когда на специально насыпанную песчаную подстилку рушится знаменитая Вандомская колонна, и бронзовая голова громоздившегся на ее вершине Наполеона Великого откалывается от туловища и катится по мостовой, звеня, словно треснувший колокол. Потом неожиданно голова эта превращается в мяч, и к ней со всех сторон площади, крича и визжа, бегут босоногие мальчишки. Но добежать не успевают: мяч начинает увеличиваться, пухнуть и становиться воздушным шаром «Арман Барбес», на котором Леон Гамбетта вылетел из осажденного Парижа. Наивные, они надеялись, что Гамбетте удастся создать на неоккупированпой пруссаками части Франции новую армию, которая освободит Париж… Шар поднимается, поднимается, достигает облаков и вдруг с шумом лопается, и оттуда на толпу парижан, словно крупные хлопья снега, со зловещим шелестом падают страницы каких-то непереплетенных книг. Их множество, просто белая туча, но за ними Эжен угадывает хитро ухмыляющееся лицо дядюшки Дюрю, который потрясает переплетенным в сафьян и тисненным золотом томом. Эжен узнает в нем книгу Наполеона Малого, где тот пытался сопоставить свое правление и свой образ с образом знаменитого римского императора Юлия Цезаря. Дядюшка Дюрю из кожи лез, чтобы заполучить для своей мастерской этот почетнейший заказ…

Вдруг оказывается, что это вовсе не дядюшка Дюрю, а Шарль Делеклюз в накрахмаленной белой манишке и строгом черном сюртуке. Он окидывает товарищей исполненным скорби прощальным взглядом, передает кому-то два письма и направляется к баррикаде на площади Вольтера, по которой прямой наводкой бьют версальские пушки и митральезы.

«Куда вы, Шарль? Остановитесь!» — в отчаянии кричит ему кто-то. Но Делеклюз оглядывается с горькой и чуточку надменной улыбкой: «Я не хочу больше жить!» — и идет дальше, навстречу свисту картечи и пуль. И тут стоящий рядом с Эженом Максим Вийом сдавленным голосом кричит:

— Все пропало! Все полетело к черту!

И Эжен просыпается в холодном поту…

ДЖОРДАНО БРУНО, ГАЛИЛЕЙ?

…Открыв глаза, он долго и неподвижно смотрел в низкий, скошенный потолок мансарды, не понимая, где он и как сюда попал, но с ощущением нарастающей тревоги. В соседней комнате, за косо повешенной занавеской, звучали возбужденные голоса. Варлен приподнялся иа локте, прислушался.

— На баррикаде Сен-Жак…

И сразу, лавиной, обрушились на него картины вчерашнего, позавчерашнего и всех прочих дней последней недели мая. Обломки зданий, костры бесчисленных пожаров, поваленные одна на другую кареты и телеги, бревна и столбы, образующие баррикады, сизый и кислый пороховой дым, кровь иа мостовых. Истошный женский крик, призывающий на помощь. И седой гвардеец, ползущий на четвереньках вдоль полуразрушенной снарядами стены…

Мгновенно припомнилось все: как они с Делакуром брели по почным улочкам Монмартра, протискивались в дыру забора, перешагивали через тела убитых и выброшенные из домов вещи: кепи и мундиры Национальной гвардии, шаспо и годильоты, клочки газет и разорванные книги, — многие в ожидании обыска старались избавиться от опасных улик.

Варлен огляделся еще раз, потянулся к занавеске.

Вероятно, после того как он уснул, Большая Мэри прикрыла чем-то вход на кухню, чтобы свет не мешал ему.

Протянув руку, отстранил занавеску и прежде всего увидел бледное лицо Мари и рядом с ее головой второй свечной огарок, прикреплениый перед статуэткой мадонны. Несчастная жена Делакура, вероятно, еще надеялась на чудо, на помощь неба. Как простодушна, наивна такая вера, когда кругом царят произвол и жестокость!

Большая Мари стояла рядом с мужем, нежно положив ему на плечо худую руку. Сам Делакур словно застыл, откипувшись к стене, а спиной к Варлену сидел кто-то еще. Первое, что бросилось Эжену в глаза, — белая нарукавная повязка с красным крестом. Сначала он подумал, что Мари, обеспокоенная раной мужа, привела врача, но сейчас же отогнал эту мысль: нелепо приводить кого-либо домой к раненому федерату в ночь массовых арестов и убийств.

И тут Эжен услышал глуховатый, напряженный голос, тот самый, который минуту назад кричал в его сне: «Все полетело к черту!» Максим Вийом! В дни Коммуны они не раз встречались в Ратуше, а в последние дни, после захвата Ратуши версальцами, виделись там, где шли экстренные совещания Коммуны, бурные и трагические, словно овеянные дыханием близкого и неизбежного поражения… Да, конечно, Максим! Но почему, откуда у него повязка с красным крестом? Вином же не врач, не фельдшер, даже не санитар, он — веселый, энергичный, отчаянный забияка-журналист, один из редакторов знаменитого «Отца Дюшена». На страницах этой любимся рабочим Парижем газеты Вийом вместе с Вермешем и Эмбером ядовито высмеивали и пригвождали к позорному столбу и Империю Баденге, и «правительство национальной измены», и Версаль Фавра, Тьера и Трошю, предавших Париж и пропустивших прусские орды к фортам и стенам столицы.

Максим Вийом не был членом Коммуны. Но на последних встречах членов Коммуны в мэрии Латинского квартала и в Бельвиле зачастую присутствовали не только избранники Парижа, но и простые граждане, все, кому была дорога Коммуна! И командиры легионов и батальонов, и даже рядовые гвардейцы, заслужившие мужеством в боях доверие и уважение товарищей. До соблюдения ли формальностей было на тех заседаниях, под орудийный гром, под разрывами снарядов и бомб, под грохот рушащихся зданий?!

Варлен с силой потряс головой, прогоняя остатки сна. Сколько проспал: час, два или всего несколько минут? Не мог определить. Но за деревянными зелеными полосками жалюзи еще стоит плотная, непроницаемая тьма — ночь не кончилась. И за окнами — угрожающе, подозрительно тихо.

Все тело ныло от накопившейся усталости. Превозмогая ее, Варлен принудил себя встать. Опираясь на оказавшуюся рядом табуретку, с трудом поднялся на ноги. И так помедлил, прислушался. Говорил Максим Вийом, а Делакур и Большая Мари слушали его в напряженном молчании.

Варлен снова приоткрыл занавеску.

— Да, я предстал перед военно-полевым судом в Люксембургском дворце! И только вот она спасла мне жизнь! — Вийом с благодарностью прикоснулся к нарукавной повязке. — О, если бы в суде узнали, что я один из редакторов гремевшего на весь Париж «Отца Дюшена», вы не видели бы сейчас меня здесь! Я наугад назвался именем знакомого врача, а перед тем мой приятель, студент-медик, нацепил мне повязку с красным крестом Женевской Конвенции, это и выручило! Тот же студент передал мне докторский чемоданчик. Там, откровенно говоря, нет ничего, кроме слуховой трубки, пинцетов и двух пузырьков с лекарствами. Смешно! Но как раз они при встречах с патрулем неизменно отводили от меня беду. По Женевской Конвенции, принятой почти всеми странами и, как это ни удивительно, действующей и в наши ужасные дни, врач — неприкосновенен! Каково? — И Вийом с усилием, нервно рассмеялся. — Вот они каковы зигзаги судьбы, Альфонс, а?!

Девочек в комнате не было, — видимо, их уложили спать. Варлен вышел из кухоньки, прошел, опираясь на стену, к столу и сел. И Вийом с таким непередаваемый изумлением оглядел Эжена, что тот сразу понял: Альфонс и Большая Мари не успели или побоялись сообщать внезапно явившемуся Вийому о спящем на кухне товарище.

— Как?! Ты жив, Эжен?! — с неподдельной радостью вскричал Вийом, приподнимаясь. — А я уже давно считал тебя мертвым! Скольких защитников Коммуны зверски убили за эти дни! Я видел на ступеньках Пантеона тело Жана-Батиста Мильера. Рассказывают, его силой поставили на колени, и он умер, крича в нацеленные дула шаспо: «Да здравствует Коммуна!» А накануне туда же, к Пантеону, для устрашения привезли на навозной телеге тело Рауля Риго с пустым черепом, набитым соломой и мусором! Боже мой, какие люди погибли! О, Эжен, я видел чудовищную бойню в Люксембургском парке, сам чуть-чуть не попал в версальскую живодерку! Я этих картин никогда не забуду!.. Но ты цел, Эжен, жив! Скажи, может, не все окончательно погибло, не все погребено? А?!

Варлен помолчал, исподлобья рассматривая Вийома темными проницательными глазами. Потом сказал, необычно растягивая слова, словно каждый звук застревал в горле:

— Нет, Максим. Не будем тешить себя пустыми иллюзиями. Мы потерпели полное, сокрушительное поражение. Наши мечты, наши надежды, мы сами — все персечеркнуто! Нас, кто еще уцелел, заживо изрубят на куски, наши трупы будут волочить по зловонной уличной грязи. Большинство из тех, кто сражался, убиты, пленников растерзали. И я убежден, даже смертельно раненных прикончат, а если кто-нибудь чудом избежит общей участи и палачи, упившись кровью, пощадят его, то отправят гнить на каторгу! В Кайенну, Ламбессу или Новую Каледонию! И иного не жди, Максим. Нашим врагам страшен даже самый призрак Коммуны, любое напоминание о ней!