Царство тьмы - Виктор Робсман

Мирная обстановка этого дремавшего городка внушала спокойное чувство, сообщала уверенность и окрыляла меня надеждой. Нельзя было поверить, что гражданская война здесь в полном разгаре, что каждую минуту можно ожидать набега басмачей, которых называли здесь «калтаманами», что эти мирно жующие табак туркмены вдруг выхватят из под халатов ножи и начнут резать прохожих, как баранов.

Но чем дальше я шел по этим безлюдным кривым улочкам без тротуаров, притаившаяся тишина начинала пугать меня. Я даже обрадовался, когда передо мной вырос из под земли человек, перевязанный, как чемодан, ремнями, с лицом точно замкнутым на ключ. Он попросил предъявить документы.

Меня повсюду выручал корреспондентский билет, производивший сильное действие на служилый люд, особенно на всякого рода официальных лиц. Он принял во мне горячее участие, проводил меня к закомуфлированному в фруктовом саду зданию райсовета, и прощаясь посоветовал быть осторожным, не появляться одному на улице днем, а тем более ночью.

У входа меня окликнул невидимый часовой, как будто я приближался к пороховому складу. Внутри здания, как и снаружи чувствовалась тревога; я обратил внимание, что служащие вооружены, и сидят за письменными столами насторожившись, как если бы они сидели в окопах, в ожидании вылазки. Многие из них были постоянными жителями этих мест, родились и выросли в Туркестане, и о России знали по наслышке; они живо интересовались каждым новым человеком, приехавшим из центра. Другие были присланы сюда на работу по партийной линии, или же из числа двадцатипяти-тысячников. Эти держали себя передо мной заносчиво, чтобы сколько-нибудь не унизиться, считали по-видимому оскорблением для себя ответить на приветствие. «Тоже, мол, орел нашелся!», — должно-быть думали они про себя. Или же: «мы сами с усами». В глухих местах люди особенно самолюбивы, не хотят чувствовать себя заброшенными. Более всех смущались и, в то же время, стремились говорить со мной сосланные из центра областные, а не редко и республиканские партийные работники, заподозренные в уклонах. Их зачисляли в категорию неблагонадежных, третировали, как арестантов, гоняли на наиболее опасные позиции и, вообще, не считали за людей. Я видел, как они горели желанием поговорить со мной и не решались, не зная, прислан ли я, или выслан, и можно ли мне довериться. Во всяком случае, мой приезд всколыхнул болото, никто не мог скрыть интереса ко мне.

Вскоре вернулся с дежурства (все районные ответработники дежурили тогда при штабе) председатель райсовета, в присутствии которого все затихали, не смели иметь своего мнения и желания. Это был смуглый, с бархатными глазами, весьма озабоченный человек. Поздоровавшись со мной небрежно, он завел меня в собачью конуру, которую называл кабинетом, и стал жаловаться на трудные условия работы, и что, фактически, приходится им вести здесь военные действия с очень коварным и изворотливым врагом и, в то же время, нельзя доверить ни своим, ни чужим.

— Ведь мы живем на линии огня, — говорил он с доверчивой интимностью, как равный с равным, как бы желая этим дать мне понять, что «вы один только меня понимаете…»

— И в это опасное время, — продолжал он, — ко мне присылают врагов народа на перевоспитание. Говоря откровенно, разбойники-туркмены, и те лучше. А эти ведь ищут только случая, чтобы смыться за границу, предать интересы рабочего класса. Ну, дайте нам только урожай собрать, тогда я их!..

И опять, он стал жаловаться на острую нужду в полевых рабочих, из-за чего на колхозных полях гибнет не собранный хлопок, и просил меня прислать, как можно скорее, на время уборки, украинских кулаков, как будто я был рабовладельцем.

* * *

Получив особый пропуск на право посещения пограничных колхозов, на следующий день я выступил чуть свет в поход. Сперва я решил побывать в хлопковых колхозах, но боясь потерять напрасно время, я незаметно для самого себя стал уклоняться все больше и дальше на юг, пошел мимо огородов, где зрели прославленные туркменские дыни, блестевшие, как медь на солнце. Огороды постепенно стали переходить в голую пустыню, с мягким, остывшим за ночь песком. Поселок все уменьшался и, наконец, совершенно исчез из виду. Меньше, чем через час я уже встретился непосредственно с сугробами больших барханов. Они двигались на меня, но движения их не было видно. Вся необозримая пустыня была теперь открыта передо мной; она была покрыта этими огромными вблизи, и весьма мелкими вдали валунами зыбучих песков, напоминавших колышущуюся воду океана. Было красиво и страшно, и страшное, как всегда, влекло. Солнце, тем временем, разгоралось с поразительной быстротой, и очень скоро я обнаружил, что от этого всепожирающего огня никуда нельзя укрыться. Утопая в песке, я все чаще останавливался, с трудом вынимая из сугробов ноги, и думая в это время не о песках, в которых можно потонуть, а только о солнце, в котором вдруг увидел я источник смерти, а не жизни.

В воздухе было тихо, и только временами вылетали на разведку хищники, высматривая добычу; где-то недалеко смердела падаль. Притаившись, я остановился, наблюдая за полетом птиц. Быстрый вертун-ястреб, притворившись мертвым, вдруг стремительно падал на добычу, и ухватив кусок, также стремительно уносил его, преследуемый коршуном. Его движения были ловки и легки, рассчитанные на удачу. Ястреб показался мне легкомысленной птицей. Но коршун действовал осмотрительно, с расчетом, работая наверняка; он, например, долго держался на воздухе без движения, очень внимательно присматриваясь к падали с большой высоты, и убедившись, что опасности нет и ошибиться нельзя, он только тогда набрасывался на жертву всем корпусом, не складывая крыльев. Я обратил внимание, что при всей своей силе, коршун труслив, жаден, завистлив и быстро отступает перед опасностью. Я бы назвал коршуна малодушной птицей. Но как только над коршуном появлялся красавец-стервятник со своим смертоносным клювом, презирающий опасность, даже ищущий ее, — коршун не сопротивляясь, почтительно отбегал в сторону, уступая место более сильному противнику, и с криком подымался на воздух. Этим криком он как бы говорил: «сдаюсь, не преследуй меня!..»

Я пошел по следам хищников посмотреть на жертву, заметив издали, как стервятник потрошил ее. Со свойственным ему пренебрежением, он посмотрел на меня умным и смелым глазом, и не спеша докончив свой кусок, быстро снялся и улетел. Я любовался им. Эта уверенность в своей силе, это презрение к опасности делает стервятника сильнее, красивей и смелей.

Вскоре трупный запах остановил меня. В нескольких шагах лежало большое тело человека, уже частью сгнившее на солнце, частью съеденное и растасканное хищниками. Преодолевая отвращение к отравлявшему воздух трупному запаху, я все-же приблизился к нему насколько мог, чтобы лучше рассмотреть сохранившиеся останки. Но по этим останкам нельзя было узнать человека когда-то сильного, кому-то нужного, кого-то любившего и искавшего счастья на земле.

Подавленный дурными предчувствиями, я поспешил уйти от этого страшного свидетельства нашей тленной жизни, оставляя хищникам доканчивать свою работу. Жажда стала мучить меня. Я хотел напиться из обжигавшей мне руки фляжки, но остатки выкипевшей в ней воды, оказались горячими, как кипяток. Пламя охватывало меня теперь со всех сторон, как на костре, и только обманчивые миражи, внезапно возникавшие и исчезавшие, помогали мне идти, как мечта помогает жить. Я видел где-то близко тихие селения, укрытые тенистыми садами, и бежал навстречу этому обману. Все мучительней и труднее было мне переносить жажду, которая вызывала к жизни призрачные реки, и, всегда обманутый, я все-же бежал к ним, преодолевая усталость. Но скоро силы мои стали убывать. Слабый и всеми забытый, я повалился в горячий песок и стал тихо засыпать, как засыпают замерзающие в снегу. И тогда, отовсюду потекла ко мне вода. Я увидел прозрачные источники и бьющие ключи со студеной водой. Передо мной открывались мечтательные озера, заросшие камышем, и дикая утка уносила трепещущую рыбу. Я заглядывал в колодцы, наполненные до верху водой, и куда только ни обращался мой взгляд — повсюду бежали веселые ручьи, превращаясь в реки, и уводили меня к морям и океанам. Теперь уже вся земля была покрыта водой, и я уже не шел, а плыл по этой широкой воде, которая накрывала меня с головой, как утопленника; я шел ко дну, и в то же время начинал понимать, что умираю от жажды…

* * *

От этого опасного сновидения меня разбудили верблюды звоном своих тяжелых медных колоколов. Погонщики-туркмены, одетые тепло, как при морозе, принуждали верблюдов садиться на горячий песок. Каким сладостным, успокаивающим и обновляющим показался мне тогда этот звон, напомнивший о последней заутрене в Мироносецкой церкви перед тем, как ее снесли большевики. Видение все еще продолжалось: «Не волхвы ли это на верблюдах несут дары рожденному Спасителю?» — с замирающим от восторга сердцем думал я, не умея еще отличить мираж от правды.