Удар шпаги - Эндрю Бальфур

И она была добра ко мне, более мила и любезна, чем кто-либо другой, и как-то случилось так, что я поведал ей о всех своих делах и надеждах, кроме тех, которые касались француза и второго мужчины на берегу; я слушал, как она поет военные песни гугенотов или любовные итальянские канцонетты, не понимая ни слова и не особенно об этом заботясь, однако возвращался домой со звонкой мелодией в ушах и тупой тяжестью на сердце. И хотя я не отдавал себе в этом отчета и мало задумывался над этим, но именно здесь зарождались предвестники того, что меня ожидало, того, что пробуждало во мне надежды и заставляло сердце биться даже сильнее, чем тогда, когда я был свидетелем поединка на берегу или следил из-под расставленных ног за неотвратимым приближением дикого стада, и в то же время того — таковы неисповедимые пути Провидения! — что вынудило меня стать отверженным скитальцем среди чужих людей в чужих странах.

6. О том, что я увидел в колодце

Однажды в теплый погожий денек, устав от деяний Гектора и стенаний Приама 15, мы с госпожой Марджори отправились вместе к расположенному неподалеку волшебному колодцу, способному, согласно поверьям, предсказывать судьбу всякому, кто заглянет в него.

— Как интересно! — без устали щебетала она, улыбаясь мне. — Может статься, он покажет вам будущую миссис Клефан? Загляните в него, мастер Джереми, а потом расскажите мне, прежде чем настанет мой черед!

Приступ помешательства навалился на меня с новой силой, и, сам того не сознавая, я открыл перед ней свое сердце.

— Видит Бог, госпожа Марджори, — сказал я, — у меня единственная избранница: я либо женюсь на ней, либо вовсе ни на ком!

Мои слова заставили ее слегка вздрогнуть и побледнеть; тем не менее она быстро взяла себя в руки, улыбнулась и насмешливо проговорила:

— В таком случае мы можем проверить, говорит ли колодец правду, — не так ли, мастер Джереми?

— Мне все равно, что скажет колодец, — пылко возразил я. — Главное, что скажете вы, госпожа Марджори. С тех пор как я вас увидел, я не могу думать и заботиться ни о ком, кроме вас. Я готов оставить школу, я готов работать, я готов сделать все, что угодно, ради вас, я готов ждать, только не говорите мне «нет»! — умолял я. — Ибо — клянусь вам — пусть я невзрачен на вид, я готов умереть за вас; и еще, Марджори… — я запнулся.

Я замолк, потому что она слегка засмеялась и, схватив меня за руку, потащила к краю колодца, который представлял собой небольшой круглый водоем, питаемый чистой и прозрачной родниковой водой. Она не произнесла ни слова, но только молча указала вниз. Я посмотрел в воду, как в зеркало, и тут я увидел, что она имела в виду.

Я увидел себя — низкорослого и приземистого, с диким выражением на лице — и рядом с собой ее — лишь самую чуточку повыше меня ростом, но стройную и грациозную, как молодая пальма, которую я однажды видел на картинке; ее чистое и светлое лицо озарила улыбка — ироническая улыбка, объяснившая мне все. С минуту я стоял, глядя на столь разительный контраст, и затем со сдавленным криком, как смертельно раненный олень, бросился сломя голову бежать от нее, от колодца, от ее насмешливого взгляда в густые заросли кустарника — и ее звонкий серебристый смех несся мне вдогонку, добавляя новые мучения к моим страданиям и отчаянию.

Боже, каким дураком, каким слепым дураком я был, поверив, будто ее улыбки и любезное обращение означают нечто большее, чем простая игра ради препровождения времени, когда она забавлялась, позволяя мне обманывать себя и заставляя меня поверить в то, что я ей не совсем безразличен!

Больше не будет школы в Керктауне, и коротышка-учитель больше не будет учить в ней деревенских недорослей греческому и латыни — поклялся я себе. А раз так, то и делать мне здесь больше нечего. Ничто не удерживало меня теперь в том месте, где мои надежды потерпели столь сокрушительную катастрофу. Сердце мое разрывалось при мысли об отце, хоть он никогда не проявлял слишком теплых родительских чувств по отношению ко мне; но я знал, что его сестра, моя тетка, ненавидевшая все живое, кроме себя самой и своего брата, присмотрит за ним и не станет особенно тосковать по мне. Поэтому я дождался сумерек, положил в котомку немного еды, сунул за пояс пистолет и шпагу, захватил с собой все свои наличные деньги — насколько мне помнится, это была единственная серебряная монета — и, понадежнее запахнув свой добрый плащ из плотной шерстяной ткани, потихоньку выскользнул в ночную мглу, ни с кем не попрощавшись, но с горькой тяжестью на душе. Повернувшись лицом к востоку, я отправился на поиски того, что приготовила для меня судьба, двигаясь по направлению к Королевской переправе через Ферт, расположенной в самом узком месте залива. Я шел всю ночь, так как не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, куда я исчез. Это был долгий путь; впрочем, его облегчало то, что дорога шла вдоль береговой линии, и, когда забрезжил рассвет и на востоке показались первые проблески утренней зари, я уже стоял на вершине холма, по склону которого узкая тропинка вела вниз, к маленькой деревушке у переправы.

Ничто в такую рань не подавало еще каких-либо признаков жизни; я позавтракал тем, что захватил с собой в котомке, после чего, спустившись к берегу и отыскав удобную щель среди скал, завернулся в плащ и позабыл о своем одиночестве и о сердечной боли, предавшись сладким объятиям Морфея 16.

Проснулся я от толчка, потому что какой-то человек грубо тряс меня за плечо.

— Ты на переправу, парень? — спросил он.

— Да, — ответил я, моргая и протирая глаза от остатков сна.

— Так поторопись, приятель, поторопись, иначе паром сейчас отойдет!

Я вскочил на ноги, помчался к паромному причалу, уплатил за переезд и ступил на борт одномачтового парома, причем лодочник, как мне показалось, взглянул на меня с недоумением и любопытством. В следующую минуту швартов был отдан, парус поднят, и мы вышли в залив; течение подхватило нас и понесло на восток от скалы Инчгарви, где оно было наиболее сильным, а глубины наиболее значительными. Кроме меня на борту находились еще два пассажира, два ранних путешественника вместе с лошадьми; оба весело смеялись и оживленно переговаривались, что меня сильно раздражало, поскольку я пребывал в крайне угнетенном настроении.

— Черт бы побрал эту переправу! — сказал один. — Если бы не она, нам не пришлось бы коротать ночь в гнусном постоялом дворе, рассаднике блох!

— Конечно, — согласился второй, — но чего же ты хочешь? Не будь здешней узости, пришлось бы предпринять долгое и утомительное морское путешествие, если, конечно, ты не предпочел бы переправиться через реку у Стирлинга, что добавило бы двадцать с лишним миль к нашему пути. А что бы ты еще мог предложить?