Шиза - Алексей Мальцев

Увидев следы крови и мозгового вещества на досках, я представил, что здесь случилось четыре дня назад.

– Все, сержант, выходим.

– Слава богу, – выдохнул он, направляясь к выходу. – А то тяжело здесь как-то.

На полу справа от выхода валялась ширма, на сорванной простыне я разглядел букву «Б». Подняв ширму, увидел на другой половине букву «О».

– Что означают эти буквы? – поинтересовался сержант.

– Оперблок, только что они там оперировали с Макаром Афанасьевичем, вот вопрос.

Я начал подниматься по ступенькам. Меня не покидало чувство, что в подвале я увидел что-то важное, но не придал этому значения. Какая-то мелочь попалась на глаза и теперь не давала успокоиться.

Выходя к «уазику» и отряхиваясь, понял, что меня смущало. Линии на дощатом полу были идеально прямыми. Цифры на стене выведены каллиграфическим почерком. Для медиков такой не характерен.

Линии на теле

Клаустрофобия – тема, конечно, интересная, но она подождет. И страх высоты заслуживает отдельного разговора. Но сегодня мы с тобой, Костик, поговорим совершенно о другом.

Слишком впечатлил меня «центр сердечно-сосудистой хирургии», где оперировал Макар Афанасьевич, а медбратом работал Костя Бережков.

– Скажи, какие оценки у тебя были по черчению? – начал я после приветствия и дежурных вопросов о самочувствии и настроении.

– При чем здесь черчение? – напрягся он. Как я и предполагал.

– У меня, например, тройка, – откровенно признался я. – Не хватало терпения. Я ляпал по чертежу пальцами, очень быстро появлялись помарки всевозможные, пятна, грязь…

– Они почти у всех появляются, – не выдержал он, брезгливо поморщившись. – Разве трудно помыть руки, простерилизовать все приборы, заточить карандаш, закрепить бумагу. Чтобы резинка была импортной, новой. У меня соседка по парте была в седьмом классе, Наташкой звали. Я угорал над ней.

– Что ж такого угарного в ней было?

– Она же девчонка, понимаете. У меня получалось чисто, а у нее – грязно. Я ей все объяснил, показывал, как надо. Но у нее – мозги набекрень.

Мне подумалось в этот момент, что и у Федорчук-Синайской после удара молотком мозги тоже стали «набекрень». Интересная ассоциация.

– И эта неаккуратность тебя очень раздражала?

– Не то слово! – начал по привычке кипятиться он. – Бесила! Как можно девчонке быть такой неаккуратной? Мне ставили пятерки, ей – тройки. Она линейку не могла как следует прижать, если прижимала – она обязательно сдвигалась, и получалась грязь. Вообще она вся какая-то…

Лекарь вдруг осекся и замолчал. Я понял, что если тотчас не подбросить в топку свежих «дровишек», он «остынет» и я его потом вряд ли «разогрею» снова.

– Ты хотел сказать «непрямолинейная»? В ней одни сплошные неровности? Изгибы, округлости…

– Девчонки вообще состоят из неровностей, – посетовал он, глядя в сторону. – То ли дело в детстве – все пряменькие, угловатенькие. Любо-дорого смотреть. Ровнять ничего не надо. А потом – черт-те что!

– Потом появляются овалы, изгибы, – продолжил я за него. – Потом все не так однозначно, правда? Плавность появляется не только в формах, но и в движениях.

– Откуда что берется?! – выплеснул он, казалось, из самой глубины души. – Ведь вначале ровно все было! Прямолинейно! Совершенно! Кто скривил их?

– Ясно кто – мать-природа.

– Но это неправильно! Это ошибка, которую надо исправлять.

– Подожди, – я замотал головой. – А как же Инна? Ее фигуру, неровности, что, не требовалось исправлять, переделывать?

– Инна? – переспросил он, насупив брови. – Какая Инна? Ах Инна…

Я бросил взгляд на диктофон и вздохнул с облегчением: этот его конфуз был зафиксирован. Расстраивало только, что больше данных на диктофоне нет по причине моей забывчивости.

Вывод один: или вся история про Инну от начала и до конца – липа, или первую любовь Лекаря звали как-то по-другому. И я начинал догадываться – как.

Лекарь понял, что «опростоволосился», и замолчал.

– Мне было непонятно поначалу, почему такой любитель строгих чертежей, как ты, – невозмутимо продолжал я, словно ничего не случилось, – которому, казалось бы, заказана прямая дорога в инженеры или архитекторы, вдруг становится медбратом. Что предопределило твой выбор?

Бережков, насупившись, молчал. Пришлось вновь продолжать мне:

– Больше всего тебе нравилась прямолинейность в женском теле. Если выразиться еще точней – нравились чертежи на теле. Не татуировки, а именно чертежи. И не карандашом по бумаге, а скальпелем по коже. Не разрез, а чертеж. Прямо– угольник на бедре, трапеция на спине, на животе – тетраэдр. Когда ты первую фигуру в жизни нарисовал на теле? На чьем, кстати?

– Хотел вырезать одному идиоту звезду на лбу перочинным ножом, – с оттенком обреченности пробубнил Лекарь. – Но нож оказался недостаточно острым, да и парнишка заорал, как хряк недорезанный.

– Что, лоб неровным оказался у бедняги или фильмов насмотрелся?

– Это неважно, – махнул он рукой.

– Значит, вы с Макаром Афанасьевичем как бы шли параллельными курсами?

– В смысле? – не понял он.

– Он оперировал глубоко, на внутренних, так сказать, органах. А ты был специалистом по поверхностным разрезам. Ты удалял выпуклости на теле, вернее – на телах. Срезал лишнее с бедер, с груди, с ягодиц…

– Ну да, ну да… Додумались. Можете праздновать победу, верно, – ухмыльнулся он. – Что дальше?

– Дальше? Хорошо, пойдем дальше, – я прочертил в воздухе несколько параллельных прямых. – Эффекта «спрямления» все равно не наблюдалось, как ты ни старался. Тела не выпрямлялись.

– А это откуда вам известно?

– Это ж очевидно! – я снова сел в кресло. – Исправить творения матушки-природы еще никому не удавалось. Навредить конкретному человеку – удавалось, но исправить – никогда! И тебя это очень раздражало. Тут ты усматривал чудовищную несправедливость. Гениальный твой замысел не находил воплощения.

– Не скажу, чтобы очень, но раздражало.

– А что раздражало очень?

– Раны нагнаивались. Антибиотиков всем не хватало. Вот это раздражало всерьез.

– Понимаю, – кивнул я сочувственно. – Такой гениальный план, можно сказать, изобретение – и все могло рухнуть в одночасье из-за какой-то банальной инфекции. Антибиотики тоже доставал Макар Афанасьевич?

– В последнее время все реже. Цены начали кусаться, кризис в стране, экономика дышать на ладан стала. Поэтому обходились народными средствами.

– Можно узнать, какими именно?

– Чистотел, череда, календула, – он осуждающе посмотрел на меня. – Будто вы сами не знаете! Не прикидывайтесь!

– Но осложнения все равно наступали. Как вы думали справляться с ними в дальнейшем?

– Об этом мы еще не говорили. Не успели. Меня схватили, что стало с больными и с Макаром Афанасьевичем – неизвестно. Вы все знаете… Только как вы до этого додумались?

– Увидел твои чертежи на полу в сердечно-сосудистом центре. В других лечебных учреждениях такого не встретишь никогда. Я даже представил, как ты работал. Сначала на теле рисовалась идеальная фигура. Скажем, на животе – квадрат? Или ромб? – я замер, глядя на него, в ожидании подсказки.

В этот момент он мне напомнил загнанного в угол зверька. Глаза бегали туда-сюда, пальцы, губы – все шевелилось, вздрагивало, жило отдельной жизнью. От рассказчика, который так интригующе излагал вчера нюансы своих отношений с одноклассницей, не осталось и следа.

Любой бы на моем месте сказал, что вчера я разговаривал с совершенно другим человеком. Куда делся Бережков-гипнотизер?

Мне стало немного не по себе. Передо мной сидел законченный олигофрен.

– На животе всегда трапеция, – неуверенно, по-ученически вспоминал он. – На бедре – прямоугольник. На особо крутых бедрах – параллелограмм. Квадраты я рисовал исключительно на ягодицах.

– А на груди? – поинтересовался я. – Что ты рисовал на груди?

– Ничего, так, сразу под корень…

Он показал, как это делал на практике. Увидев, я подумал, что никакого следственного эксперимента здесь не требуется – показано более чем убедительно. Я чувствовал, что наступает момент ключевого вопроса, заметного поворота в разговоре. Кажется, он не чувствовал подвоха.

– И тебя не смущало отсутствие какой-то изначальной прямолинейности в таком подходе, – почти по-дружески спросил я. – Ведь это женская грудь, не сорняк какой-то.

– Нет, не смущало, – буркнул он и принялся тереть обеими руками лоб, тем самым скрывая от меня свои глаза. – Почему это должно меня смущать?.. Ведь я… маньяк по-вашему, ведь так? Мясник, привыкший кромсать…

– Я такого не говорил, ты сам себя так назвал, чтобы не произносить настоящей причины, ведь мы добрались до нее?

– Ни до чего мы с вами не добрались, – руки с таким усилием терли лоб, что еще немного – и он бы задымился. – Все вы наговариваете. Вы всегда наговариваете.