ТРЕБУЕТСЯ ЧУДО. Сказки большого города - Сергей Абрамов

Странно, но экономический и амбициозно-территориальный раздрай Германского содружества вообще и в России в частности резко укрепил мировую экономику.

Эдакий парадокс двадцатого столетия: через разделение — к единению…

К единению — всюду, кроме социалистического юга знойной Африки. Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне. Опять песня.

Факт

Ильин покупал в газетном киоске ежедневно не меньше десятка газет, пролистывал их, искал знакомое. Когда дежурил, в обед выходил на Волхонку, там в киоске и отоваривался. А в выходные — где попадется, где мимо шел. Чаще всего, конечно, у дома: на Полянке и киоскер знакомый имелся, старик, разговаривал с Ильиным о погоде, о футболе — летом, о хоккее — зимой, только о политике помалкивал по крепко нажитой привычке помалкивать. Сам Ильину не рассказывал, но Ильин знал — от консьержки дома: сидел киоскер до войны в Сасумане по забытой здесь пятьдесят восьмой, в тридцать седьмом сел, а в сороковом его вдруг реабилитировали, выпустили домой, в сорок первом война грянула, в сорок первом под Вязьмой попал в окружение вместе с полком, загудел в немецкий концлагерь — теперь уже на Запад, и опять через три года домой вернулся. С тех пор о политике — ни слова. Ильин сначала его доставал, а потом, как узнал о нем у консьержки, перестал. О политике здесь с кем угодно можно было полялякать, хлебом не корми, для таких разговоров в Нескучном парке, бывшем имени Горького, как ни странно — известного здесь писателя, специальное поле выделено было, как в лондонском Гайд-парке, не говоря уж о парламентской, газетной, телевизионной, ежевоскресно митинговой болтовне. А вот с киоскером — лишь о спорте. Ильин, несмотря на армейскую свою принадлежность, болел в Той жизни за «Спартак». Здесь «Спартак» очень мощно пер, только при Ильине Кубок европейских чемпионов в матче с Дортмундской «Боруссией» вырвал, а до Ильина этим кубком после войны четырежды владел. Киоскер тоже за «Спартак» болел, иной раз по часу обсуждали они с Ильиным достоинства и недостатки Черенкова, Черчесова или купленного у «Ромы» Скилаччи. Это — что касается футбола. Хоккей здесь был поскучней. Лучшие игроки немедленно перекупались за океан, играли в НХЛ, крутые «бабки» имели, а европейцы разыгрывали свой нищий чемпионат, единственно чем богатый — молодыми талантами. А уж старились таланты, повторим, в Канаде и Америке…

Поговорив, Ильин складывал в аккуратную стопку ежедневные свои «Известия», «Московские новости», «Спорт», «Куранты», «Московский свисток», русскоязычный вариант «Бильда» и еще еженедельники — непременную сварливую «Литературку», откровенно прозападную «Столицу» и наоборот — русофильское «Вече», опять-таки на русском доступном языке «Штерн», засовывал стопку под мышку и шел домой. Игра у него родилась такая: искать в здешней жизни приметы прежней. Похожие события. Факты — совпадения. Людей-двойников. Повторим: знакомое. Мно-о-ого знакомого было! И события, и факты, и люди. Как старый цирк на Цветном бульваре, они связывали потерянного в пространстве-времени Ильина с реальной для него жизнью, мигом оставленной по ту сторону аварии с «МИГом».

Мигом — с «МИГом». Каламбур.

Когда Тит нашел Ильина, в деревню примчался корреспондент местной газетки, повыпытывал у Тита подробности, и наутро они, подробности, были оттиснуты типографским способом на всю губернию. Центральная пресса очухалась попозже, но тогда уже на Ильина и его престранную историю наложили лапу гебисты, поэтому все публикации в Москве ограничились вольной перелицовкой заметки из губернской газеты. Но Тит хранил их все. Говорил, что ни о нем, ни о его знакомых газеты никогда раньше не писали, а тут…

Но это Тит. А Ильин с пытливым идиотизмом искал и находил в прессе знакомые фамилии государственных деятелей, которые и здесь оставались деятелями — только деятельность их направлялась «на благо развитого национал-социализма», по-мичурински прижившегося на крепких корнях русской национальной идеи. Просто социализм ей, идее, особо расти не давал, охорашивал ее приставкой «ИНТЕР». Ильин ловил фамилии известных журналистов, которые — так выходило! — складно врали о том же, о чем столь же складно врали в газетах из прежней жизни Ильина, которую он — вопреки здравому смыслу — числил более реальной, нежели нынешнюю. И когда какой-нибудь двойник писал в «Известиях» о… О чем?.. Ну, например, о собранных всем миром и легко потерянных денежках, бездарно вбуханных в строительство Суперпамятника Окончания Войны и Воцарения Всеобщего Мира на Поклонной горе в Москве; или о мощном торговом рэкете, свившем себе подлое гнездо в огромном торговом центре у Крестовской заставы, где тысячи мелких торгашей выкладывали еженедельную дань посыльным так называемого «люберецкого картеля»; или о гражданской, по сути, войне в суверенном Закавказье; или о мощном пожаре в пятизвездочном отеле «Петербург» — в Петербурге, естественно; или об очередном захвате террористами самолета в каком-нибудь Симферополе или Сочи, — когда вылавливал он такие до боли знакомые еще по Той жизни мерзости, радовался как дитя. Почему? Да потому — вот же странная человеческая натура! — что искал-то он не просто знакомое, но тоже больное. Словно безмерно печалил его ясно видимый со всех сторон факт, что Эта жизнь оказалась куда здоровее прежней…

Парадокс, имевший место и в Той жизни: проигравшие войну живут лучше победивших.

Но ему-то чего переживать за свое прошлое? Оно осталось в прошлом (прошлое — в прошлом, так!) и только шепотом, только памятью окликало Ильина, ибо даже глухие вести из социалистической Африки, попадавшиеся там-сям в газетах и журналах, пробивавшиеся сквозь «железный занавес», повешенный неокоммунистами на жарких границах Системы, даже вести эти ничем не напоминали знаемое Ильиным. Социализм, взращенный в саванне, в пустыне Калахари, на снежных вершинах Капских гор, если и походил на тот, что прорастал в Цюрихе, а крепнул на просторах Родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, то лишь его тоталитарными амбициями и казарменной свободой. Так по крайней мере писалось в любимых Ильиным газетах унд журналах. Но Ильин-то, социализмом взлелеянный, не верил газетам унд журналам — социализм его и приучил не верить. Ильин, вон, весь истосковался, как лермонтовский парус. Бури ему, видите ли, бури!.. Или просто «мучительно жалко» (откуда цитатка? Не из Николая ли Островского?..) было себя и своих оставленных в прошлом соотечественников, у которых, если верить тоже прошлой песне, всего-то и было в хозяйстве, что одна Победа, одна на всех, — и ни хрена больше?.. У нынешних соотечественников Победы не было, зато всего иного до хрена имелось…