Путь на Амальтею. Стажеры (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие

– Я есть хочу, – сердито сказал Дауге. – Пойдемте на камбуз, Шарль.

Он ловко оттолкнулся от стены, подплыл к двери и раскрыл ее. Моллар тоже оттолкнулся и ударился головой о карниз. Дауге поймал его за руку с растопыренными пальцами и вытащил в коридор. Юрковский слышал, как Иоганыч спросил: «Ну, как жизнь, хорошё-о?» Моллар ответил: «Хорошё-о, но очень неудобно». – «Ничего, – сказал Дауге бодрым голосом. – Скоро привыкнете».

«Ничего, – подумал Юрковский, – скоро все кончится». Он заглянул в перископ. Было видно, как вверху, откуда падал планетолет, сгущается коричневый туман, но снизу, из непостижимых глубин, из бездонных глубин водородной пропасти, брезжил странный розовый свет. Тогда Юрковский закрыл глаза. «Жить, – подумал он. – Жить долго. Жить вечно». Он вцепился обеими руками в волосы. Оглохнуть, ослепнуть, онеметь, только жить. Только чувствовать на коже солнце и ветер, а рядом – друга. Боль, бессилие, жалость. Как сейчас. Он с силой рванул себя за волосы. Пусть как сейчас, но всегда. Вдруг он услышал, что громко сопит, и очнулся. Ощущение непереносимого, сумасшедшего ужаса и отчаяния исчезло. Так уже бывало с ним – двенадцать лет назад на Марсе, и десять лет назад на Голконде, и в позапрошлом году тоже на Марсе. Приступ сумасшедшего желания просто жить, желания темного и древнего, как сама протоплазма. Словно короткий обморок. Но это проходит. Это надо перетерпеть, как боль. И сразу о чем-нибудь позаботиться. Лешка приказал задраить тестерные пазы. Он отнял руки от лица, раскрыл глаза и увидел, что сидит на полу. Падение «Тахмасиба» тормозилось, вещи обретали вес.

Юрковский потянулся к маленькому пульту и задраил тестерные пазы – амбразуры в прочной оболочке жилой гондолы, в которые вставляются рецепторы приборов. Затем он тщательно заклинил казенник бомбосбрасывателя, собрал разбросанные обоймы от бомбозондов и аккуратно сложил их в стеллаж. Он заглянул в перископ, и ему показалось – да так оно, наверное, и было на самом деле, – что тьма вверху стала гуще, а розовое сияние внизу сильнее. Он подумал, что на такую глубину в Юпитер не проникал еще ни один человек, разве что Сережа Петрушевский, светлая ему память, но и он скорее всего взорвался раньше. У него тоже был расколот отражатель.

Он вышел в коридор и направился в кают-компанию, заглядывая по пути во все каюты. «Тахмасиб» еще падал, хотя с каждой минутой все медленнее, и Юрковский шел на цыпочках, словно под водой, балансируя руками и время от времени делая непроизвольные прыжки.

В пустынном коридоре вдруг разнесся приглушенный вопль Моллара, похожий на воинственный клич: «Как жизьнь, Грегуар, хорошё-о?» Видимо, Дауге удалось привести радиооптика в обычное настроение. Ответа Грегуара Юрковский не расслышал. «Хорошё-о», – пробормотал он и не заметил, что не заикается. Все-таки хорошо.

Он заглянул в каюту Михаила Антоновича. В каюте было темно и стоял странный пряный запах. Юрковский вошел и включил свет. Посреди каюты валялся развороченный чемодан. Никогда еще Юрковский не видел чемодана в таком состоянии. Так чемодан мог бы выглядеть, если бы в нем лопнул бомбозонд. Матовый потолок и стены каюты были заляпаны коричневыми, скользкими на вид кляксами. От клякс исходил вкусный пряный аромат. «Мидии со специями», – сразу определил Юрковский. Он очень любил мидии со специями, но они, к сожалению, были напрочь исключены из рациона межпланетников. Он оглянулся и увидел над самой дверью блестящее черное пятно – метеоритная пробоина. Все отсеки жилой гондолы были герметическими. При попадании метеорита подача воздуха в них автоматически перекрывалась до тех пор, пока смолопласт – вязкая и прочная прокладка корпуса – не затягивал пробоину. На это требуется всего одна, максимум две секунды, но за это время давление в отсеке может сильно упасть. Это не очень опасно для человека, но смертельно для контрабандных консервов. Консервы просто взрываются. Особенно пряные консервы. «Контрабанда, – подумал Юрковский. – Старый чревоугодник. Ну, будет тебе от капитана. Быков не выносит контрабанды».

Юрковский осмотрел каюту еще раз и заметил, что черное пятно пробоины слабо серебрится. «Ага, – подумал он. – Кто-то уже прометаллизировал пробоины. Правильно, иначе под таким давлением смолопластовые пробки просто вдавило бы внутрь». Он выключил свет и вернулся в коридор. И тогда он ощутил усталость и свинцовую тяжесть во всем теле. «О черт, как я раскис», – подумал он и вдруг почувствовал, что лента, на которой висел микрофон, режет шею. Он понял, в чем дело. Перелет заканчивается. Через несколько минут тяжесть станет двойной и над головой будет десять тысяч километров сжатого водорода, а под ногами шестьдесят тысяч километров очень сжатого, жидкого, твердого водорода. Каждый килограмм тела будет весить два килограмма, а то и больше. «Бедный Шарль, – подумал Юрковский. – Бедный Миша».

– Вольдемар, – позвал сзади Моллар. – Вольдемар, помогите нам везти суп. Очень тяжелый суп.

Юрковский оглянулся. Дауге и Моллар, красные и потные, тащили из дверей камбуза грузно вихляющийся столик на колесах. На столике слабо дымились три кастрюльки. Юрковский пошел навстречу и вдруг почувствовал, как стало тяжело. Моллар слабо ахнул и сел на пол. «Тахмасиб» остановился. «Тахмасиб» с экипажем, с пассажирами и с грузом прибыл на последнюю станцию.

2. Планетологи пытают штурмана, а радиооптик пытает планетологов

– Кто готовил этот обед? – спросил Быков.

Он оглядел всех и снова уставился на кастрюльки. Михаил Антонович тяжело, со свистом дышал, навалившись грудью на стол. Лицо у него было багровое, отекшее.

– Я, – несмело сказал Моллар.

– А в чем дело? – спросил Дауге.

Голоса у всех были сиплые. Все говорили с трудом, едва выталкивая из себя слова. Моллар криво улыбнулся и лег на диван лицом вверх. Ему было плохо. «Тахмасиб» больше не падал, и тяжесть становилась непереносимой. Быков посмотрел на Моллара.

– Этот обед вас убьет, – сказал он. – Съедите этот обед и больше не встанете. Он вас раздавит, вы понимаете?

– О черт, – сказал Дауге с досадой. – Я забыл о тяжести.

Моллар лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Челюсть у него отвисла.

– Съедим бульону, – сказал Быков. – И все. Больше ни кусочка. – Он поглядел на Михаила Антоновича и оскалил зубы в нерадостной усмешке. – Ни кусочка, – повторил он.

Юрковский взял половник и стал разливать бульон по тарелкам.

– Тяжелый обед, – сказал он.

– Вкусно пахнет, – сказал Михаил Антонович. – Может быть, дольешь мне еще чуть-чуть, Володенька?

– Хватит, – жестко сказал Быков. Он медленно хлебал бульон, по-детски зажав ложку в кулаке, измазанном графитовой смазкой.

Все молча стали есть. Моллар с трудом приподнялся и снова лег.

– Не могу, – сказал он. – Простите меня, не могу.

Быков положил ложку и встал.

– Рекомендую всем пассажирам лечь в амортизаторы, – сказал он.

Дауге отрицательно покачал головой.

– Как угодно. Но Моллара уложите в амортизатор непременно.

– Хорошо, – сказал Юрковский.

Дауге взял тарелку, сел на диван рядом с Молларом и принялся кормить его с ложки, как больного. Моллар громко глотал, не открывая глаз.

– А где Иван? – спросил Юрковский.

– На вахте, – ответил Быков. Он взял кастрюлю с остатками супа и пошел к люку, тяжело ступая на прямых ногах. Юрковский, поджав губы, глядел в его согнутую спину.

– Всё, мальчики, – сказал Михаил Антонович жалким голосом. – Начинаю худеть. Так все-таки нельзя. Я сейчас вешу двести с лишним кило – подумать страшно! И будет еще хуже. Мы все еще падаем немножко.

Он откинулся на спинку кресла и сложил на животе отекающие руки. Затем поворочался немного, положил руки на подлокотники и почти мгновенно заснул.

– Спит толстяк, – сказал Дауге, оглянувшись на него. – Корабль затонул, а штурман заснул. Ну, еще ложечку, Шарль. За папу. Вот так. А теперь за маму.

– Нье могу, простите, – пролепетал Моллар. – Нье могу. Я льягу. – Он лег и начал неразборчиво бормотать по-французски.

Дауге поставил тарелку на стол.

– Михаил, – позвал он негромко. – Миша.

Михаил Антонович раскатисто храпел.

– С-сейчас я его ра-азбужу, – сказал Юрковский. – Михаил, – сказал он вкрадчивым голосом. – М-мидии. М-мидии со с-специями.

Михаил Антонович вздрогнул и проснулся.

– Что? – пробормотал он. – Что?

– Нечистая с-совесть, – сказал Юрковский.

Дауге поглядел на штурмана в упор.

– Что вы там делаете в рубке? – сказал он.

Михаил Антонович поморгал красными веками, потом заерзал на кресле, едва слышно сказал: «Ах, я совсем забыл…» – и попытался подняться.

– Сиди, – сказал Дауге.

– Т-так что вы там д-делаете?

– И на кой бес?

– Ничего особенного, – сказал Михаил Антонович и оглянулся на люк в рубку. – Право, ничего, мальчики. Так только…