Как я была маленькая (издание 1954 года) - Вера Инбер

Господин Птачек ударял то тут, то там по клавишам, слушал звук, что-то делал со струнами и ударял снова.

При этом он негромко разговаривал с каждой нотой в отдельности:

— До-до-до, так-так. А теперь фа. Я плохо слышу тебя, моё маленькое фа. Ре-ре-ре. Э, как ты фальшивишь! Ты опустилась, бедная нота. Мы тебя сейчас подтянем. А сейчас испытаем самое верхнее ля. Что за светлый голосок! Умница, умница. Теперь до-ре-ми-фа… туда и обратно, туда и обратно.

Господин Птачек беседовал с нотами до тех пор, пока они не зазвучали так, как он этого требовал.

На прощание он сыграл вальс, уложил свой ящичек и ушёл, учтиво попрощавшись с мамой и очень холодно — с нами.

— Завтра, Верочка, ты начнёшь брать уроки музыки, — сказала мама. — Сусанна Ипполитовна будет приходить к тебе два раза в неделю.

Рояль мне стал нравиться. Я думала о том, как прилежно я буду заниматься, как Сусанна Ипполитовна будет довольна мной. И главное — как доволен будет дядя Оскар при мысли, что у нас в семье появился ещё один музыкант.

Сусанна Ипполитовна была высокого роста и держалась очень прямо. Лицо у неё было без румянца и без улыбки. На тонком носу — пенсне с чёрным шнурочком, закинутым за ухо.

Первые уроки ушли на то, чтобы «поставить» мне руку: её надо было держать высоко и ударять по клавишам той частью пальца, которая называется подушечкой. Потом я познакомилась с нотами и приступила к гаммам.

Но те же самые до-ре-ми-фа, которые были так послушны господину Птачеку, не слушались меня.

Сусанна Ипполитовна была очень строга. Когда она сквозь пенсне, закинув шнурочек за ухо, смотрела на мои руки, мне начинало казаться, что на каждом пальце у меня по напёрстку.

Кроме того, я от волнения боялась перепутать имя своей учительницы и назвать её Ипполитой Сусанновной, как это уже однажды со мной случилось.

— Мамочка, пусть мне уроки даёт господин Птачек, — попросила я.

— Господин Птачек может настроить рояль, но не ученицу, — отвечала мама. — Вся беда в тебе самой — мы с Сусанной Ипполитовной недовольны тобой.

Музыка мне давалась так туго, что папа наконец сказал:

— Как ни печально но придётся Верушу от этих занятий освободить.

— Эти первые трудности необходимо преодолеть, — возражала мама. — Дальше будет легче.

— Ты, Лизонька, неправа, — стоял на своём папа. — Музыка не грамота, которая необходима всем. Музыке должен учиться только тот, у кого есть к ней способности, Иначе это потерянное время.

— Но, мой друг, мы же нарочно приобрели для этого рояль! — упорствовала мама. — Обидно, если он будет стоять без дела.

— Лучше ему стоять без дела, чем каждый день быть облитым слезами, — не уступал папа.

Кончилось всё это тем, что от музыки меня освободили. Но и рояль не остался без дела. Очень большие музыкальные способности оказались у Тамары.

Она всегда старалась приходить в дни моих уроков. Ей так легко давалось всё трудное для меня, что Сусанна Ипполитовна выразила желание заниматься с ней.

Занимаясь с Тамарой, Сусанна Ипполитовна становилась не такой строгой. Она даже улыбалась.

Однажды после урока Тамара попросила её сыграть нам что-нибудь.

— Что же бы такое сыграть? — задумалась Сусанна Ипполитовна, перебирая клавиши.

— Если можно, пожалуйста, «Вальс-каприс», — несмело попросила я.

— Нет, я лучше сыграю «Тарантеллу» — итальянский танец.

Сусанна Ипполитовна сбросила пенсне. И мы увидели, что глаза у неё большие и блестящие.

Лицо её без шнурочка стало совсем другим. Она начала играть. И хотя это было не то, что дядя Оскар, но всё же очень хорошо. Вся наша квартира наполнилась музыкой. В коридоре бесшумно появились тётя Наша и Дарьюшка.

Когда Сусанна Ипполитовна кончила играть, в коридоре зааплодировали, а мы с Тамарой кинулись её целовать. Порозовевшая Сусанна Ипполитовна нежно обняла Тамару, а меня потрепала по щеке:

— Ты тоже неплохая девочка. Но способностей — никаких.

— Но почему же, Сусанна Ипполитовна, я так люблю слушать, когда играют другие? Значит, я люблю музыку!

— Да, ты любишь её. А сама играть не можешь. Это часто бывает, — ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо.

— А вот я буду играть всю жизнь, — сказала Тамара. И видно было, что на этот раз так оно и будет.

Мыс Доброй Надежды

Дядя Оскар, разъезжая по свету, отовсюду присылал тёте Наше письма. Особенно ждал этих писем Дима, собиравший почтовые марки. Диму огорчало только то, что дядя Оскар давал концерты не в тех странах, чьи марки нужны были ему для коллекции.

— Ему бы поехать на остров Борнео, где на марке тигр выходит из чащи. А он засел в Швейцарии, с места его не сдвинешь, хотя марка там неинтересная — белый крест на голубом, — говорил раздосадованный Дима.

— Но в Борнео очень жарко, — возражала тётя Наша. — Дядя Оскар хотя и любит тепло одеваться и зимой всегда носит шапку-ушанку, но играть в жарком климате ему трудно.

— Тогда пусть едет в Австралию, — не сдавался Дима. — Хоть там тоже жарко, зато на австралийской марке — лебедь плывёт по воде. Эти лебеди бывают разные: оранжевые, зелёные. Но самый лучший — чёрный. За него дают двух тигров и сколько хочешь крестов.

* * *

— Дядечка, — сказал однажды вечером Дима, — я тебя очень прошу: пусть сегодня никто не придёт к нам и не помешает.

— Постараемся, — ответил папа.

Дима бережно раскрыл на столе свой альбом, где в каждой клеточке сидело по марке: целая маленькая география в картинках, которые можно было рассматривать часами.

— Заодно поглядывайте на глобус, — предложила мама и поставила на стол небольшой глобус, стоявший обычно у папы на книжном шкафу.

— Превосходная мысль, Лизонька, — одобрил папа.

Склонившись над альбомом, Дима стал нам показывать свои сокровища.

Мы увидели американскую марку: индейцы встречают Христофора Колумба, открывшего Америку. Видно было, что индейцы очень рады.

— Я не уверен в этом, — сказал папа.

— Почему же? — спросили мы с Димой и Тамарой.

— Потому что американцы обращались с индейцами очень плохо, хуже нельзя. Индейцев осталось очень мало, совсем мало в их родной стране, где хозяйничают чужеземцы.

Дима с гордостью показал нам другую марку — знаменитую, с чёрным лебедем. Он раздобыл её, не дождавшись поездки дяди Оскара в Австралию.

— Австралия целиком лежит в Южном полушарии, — показала на глобусе мама. — Поэтому времена года там обратны нашим: январь, февраль — летние месяцы. Июнь, июль — зимние.

— Как интересно! — сказала Тамара, — Нет, почему бы дяде Оскару не поехать в Австралию?

— Последнее письмо я получила из Голландии, — вспомнила вдруг тётя Наша.

— Голландская у меня уже есть, — сказал Дима.

Но марку всё же взял.

— Голландия вот. — И мама повернула глобус.

Перед нами была небольшая страна близ моря.

Голландия занимала на глобусе совсем мало места. Она находилась на Европейском материке и называлась «Нидерландами», что означает «Низко лежащая страна». Нидерланды расположены ниже уровня моря. И трудолюбивым голландцам приходится зорко следить за плотинами, чтобы вода не затопила их города и замечательные цветочные плантации, где растут лучшие в мире тюльпаны.

В Димином альбоме была и китайская марка, на которой извивался дракон. Была и японская — с восходящим солнцем. И разные другие.

Последняя марка изображала сидящую на скале женщину, которая смотрит вдаль.

— Африканская. Мыс Доброй Надежды, — с торжеством объявил Дима. — Очень редкая. Я за неё отдал египетскую, с пирамидой и сфинксом, и три гвоздя в придачу.

— Марка очень интересная, — подтвердил папа.

И рассказал нам о мысе Доброй Надежды.

Африка немного похожа на грушу, опущенную узким концом вниз. Два океана, Атлантический и Индийский, омывают её. Одна из самых южных точек груши — это и есть мыс Доброй Надежды. Сначала он назывался мысом Бурь, и понятно почему: два океана вздымают здесь свои волны, два великана, из которых один суровее другого. Смелый мореплаватель португалец Бартоломео Диац, много лет назад открывший этот мыс, в конце концов погиб у его скал. Корабль разбился. И два океана долго играли его обломками.

Но всё же мыс был открыт и вскоре стал называться по-другому: мысом Доброй Надежды.

На вершине мыса зажгли маяк, далеко-далеко видный в море. И, видя его свет, моряки твёрдо надеются на благополучный исход путешествия, Фигура женщины на марке — это и есть образ Доброй Надежды.

Нам хотелось слушать ещё и ещё. Но папа сказал:

— Довольно, милые, довольно. Я устал, да и марки кончились.