Золотой Разброс 2. Путь к себе - Всеволод Буйтуров

***

Пластинки проявили сразу по возвращении в лабораторию. «Электрон также неисчерпаем, как и атом», — ни к селу ни к городу изрёк экстрасенс. На пластинках отобразился лик пожилой женщины, опирающейся на плавник гигантского, вровень с ней окуня ( может карася, но скорее всё-таки окуня), стоящего на хвосте!

***

«Вынырнув», Колян безотлагательно решил посетить Базуку. Давненько не виделись, а поговорить есть о чём.

— Ты, брателла, чего тут со своим мокрым квартирантом прохлаждаешься?

— Во-первых, здорово, кореш! Чего такой нервный?

— Вы тут сидите, чаи гоняете, а меня невидимая сила в Могучей Реке, как исподнее полощет!

— Вчера много выпил?

— Едва не захлебнулся! Водой! Короче, Дед, я в речке твоей плавал. При посредстве окуня!

— Тяжёлый случай. — Лёха жалостливо смотрел на приятеля.

— Погодь-погодь! Какого такого окуня? Знаю я одного лиходея!

— Так здоровый окунище! Объяснил, что мы родственники. С тех пор, как щучьей мордой ты, Старик, меня гвозданул! Всё я про вас, жуликов, понял. Сами делашите, а меня втёмную использовали! Теперь валяйте, рассказывайте.

— Колян! Такое тут дело. Поначалу этот старый хрыч меня запугал. Помнишь, как по-над речкой нас таскал по лунной дорожке? А я тебе, считай, сразу всё как на духу…

— Ага! И про Собаку тоже?

— Так мы ж тебя во всё посвятили. Про собаку стрёмно потом было сознаваться, наплели тебе про эскимосскую породу. Ты и сам дурак: какие у нас в области эскимосы? Эвены — да. И тех с эвенками путают. Раньше звали остяками и никакой мороки. Стремались мы с Дедом, что тебе мозги пудрили. А к собаченции сами душой прикипели. Только смылась она и адреса не оставила! Мы ж тебе говорили.

— Куда?

— У неё спросишь, если увидишь когда!

— Ладно, смылась, так смылась. А ты, хрен старый, сидишь тут, когда тебе надо уже не здесь!

— Не поняли?!

— Чего понимать! Надо тебе в пломбированный вагон, да на Родину, власть в свои руки брать!

— Алексей, он про что?

— Был у нас такой вождь. Он и сейчас «живее всех живых». Вот он и приехал на немецкое бабло в вагончике под пломбой, как слабину власти почувствовал, Россию-матушку к рукам прибрать!

— Ваше человечье это дело! Я тут причём?

— Царь ты или не царь? У тебя идейные шатания в Реке, а ты: при чём, при чём! Власть пора обратно в свои руки брать! Артель в реке накрылась медным тазом. Вместе с драгой. Окуня под зад коленом. Так бы я ещё в его башке и плавал, если бы его персоной нон грата не объявили.

— А Щука-поскуда?

— Отмазалась. Теперь, когда суть свою человечью в башке потаскала, образованная стала, гимназию открыть в Реке налаживается. С гештальтпедагогикой и прогимназией.

— И ещё, Старый Перец! В ваши края прибыло посольство из древней страны Греция. Ранее Элладой именовалась. Лес уже перебаламутили — Древесные Девки теперь Дриадами стали, Мужики, сказать зазорно, «сатирами» себя поименовали!

— Так ведь сортир, Колька это, где люди нужду справляют?

— Я до кабака в институте успел поучиться. Объясняю: «sortir» ‑‑ от французского глагола «выходить», ну, испражняться вроде. А вот Сатир — этот больше по части выпить да войти во всё, что движется. А потом кого только от его вхождения не получается. А как вакханки подтянутся, считай все Лешие, которые теперь сортиры, алкашами станут и озабоченными.

— Чем озабоченными? —Удивился Дед.

— А тем, чтобы винопитию придавшись, во всех особ женского пола входить. Они и русалок твоих в покое не оставят. Сам суди, что у тебя за поданные через пару десятков лет нарастут! И названий-то не придумаешь!

— А плавники выдрать?

— Так я и говорю — пора! Ираиду — Щуку-учительницу я с собой притаранил! Как получилось, не знаю. А без неё эта рыба пристипома, Щукой назвавшаяся, ни хрена не стоит как педагог!

— Так я поплыл! Вы, братцы, подсобите старику –— надо нам вместе держаться. Может, ещё и с золотишком разберёмся! А к этим злыдням речным я без вас, братцы, теперь и подступиться боюсь! Дожил!

— Достал уже! Но помочь подельнику обязаны. Хоть и навара, похоже, не будет. — Особого энтузиазма в голосе Базуки не слышалось.

— Вот и чешите тем путём, что Колька разведал!

— Ничегошеньки я не разведывал. Само получилось!

— Вот и ещё разок получится!

…Гейзер, бульканье, осушение подвала. Постоялец съехал.

Миллионная

В двери апартаментов-тюрьмы со всеми удобствами вошел седой, очень старый человек. Был он, несмотря на бремя прожитых лет, ещё крепок и жилист.

«Вот ты какой! Встретились не ожидала где»!

— Извольте отобедать, барыня!

— Изволю. Кто таков?

— Не гневайся, матушка! Глаза твои признал, Лик не помню, а глаза во век не забыть.

— Рассказывай.

— Сами-то меня должно быть признали. Или нет?

— Догадываюсь.

— Как старым совсем стал, выпросился век дожить в Чумске. Тянуло всю жизнь обратно к Белой Горе. В Верхнеудинске считали, помер я здесь вскорости после прибытия. Ан Господь смерти не даёт. Не все долги раздал.

— Ждала я встречи с тобой, Ерошка. Знала — живой. Иначе бы Иванов не получилось. Ты с Племенем навек породнился через кровь мою. Вот тебя и разбросало.

— И вправду, барыня: как на куски разодранный всю жизнь хожу.

— А здесь ты как?

— Жить-то надо, коли смерти нет. Пристроился лакеем. Да какой из меня лакей! В сабельном бою да в походе военном, там я на своём месте. Спасибо, не гонят. Женскую прислугу Магистр не держит: больно болтать любят. А ему в тайне да тишине жить любо.

— Как же ты, Атаман, до такой жизни дошёл?

— Кто меня спрашивал? За грехи, должно быть. А пуще всего, что пустил ту стрелу злосчастную. Я ведь, барыня, мог тогда с ружья стелить! Точно промахнулся бы с такого расстояния. Ружьишки были — не чета нынешним. Вдаль с лука-то точнее. Хотел мужика, что при тебе находился срезать, да в последний миг на тебя стрелу перевёл, не знаю, как и удумал такое. В бабу стрелу пустить! В век себе не прощу! А глаза твои с тех пор неотрывно на меня глядят.

— Можешь грех свой списать.

— Только скажи, барыня! Что угодно за ради этого исполню!

— Скажу. Барыней больше меня не зови. Я — Лилия. Так и кличь. При посторонних другое дело. А здесь мы одни и почти родственники.

— Приказывай!

— Не приказываю — намёк даю, как оправдаться тебе перед совестью твоей. По дому можешь свободно ходить?

— Кто за стариком-прислужником следить станет. Везде, кроме Иоганнова кабинета, бываю: подмести, помыть, на стол накрыть.

— В городе ходишь?

— Куда мне ходить, старику! Только в монастырский храм. Думал постриг принять, отец Игумен не благословил. Мало смирения в душе моей зрит. Тебя в монастыре тоже встречал. Опять же по глазам признал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});