Екатерина Медичи - Владимир Москалев

А эта, на картине, казалась живой, у нее были открыты глаза. Монморанси даже захотелось поговорить с нею, но ответит ли она ему? Скорее всего, нет. Внезапно сомнение овладело им. Разум подсказывал, что это видение, бесплотный дух. Но чувства, эмоции взяли верх. В какой-то момент ему даже показалось, что Диана шевельнула рукой и поманила его пальцем. Коннетабль задрожал от страха и теперь уже неотрывно смотрел на эту руку, ожидая, что произойдет дальше.

Луна выглянула из-за туч, скупо осветив комнату, где обезумевший старик, сам того не понимая, вызвал в своем помутившемся сознании образ умершей Дианы, отождествив его с созданным кистью художника портрете. В призрачном свете луны коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.

У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда Монморанси поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.

И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.

— Шомберг! — задыхался Монморанси. — Огня! Скорее!

Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!

— Монсиньор… Что с вами?

Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.

— Что вас тревожит? — спросил он.

— Диана, — прошептал Монморанси. — Она только что сошла вниз.

Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли старик уме.

— И где же она теперь? — осторожно спросил он.

— Опять там… — был ответ.

Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:

— Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.

— Тени умерших чередою проходят передо мной, — глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.

— Ну и пусть себе проходят, — спокойно ответил верный слуга, — на то они и тени.

Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.

— Быть может, они зовут меня к себе?

— Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.

— А ты, Шомберг, — коннетабль трясущимися руками ухватил его за рукав рубахи, — ты ведь не покинешь меня? Не бросишь здесь одного?

— Ну что вы, монсиньор.

— Я боюсь, Шомберг.

— Чего?

— Ее! — И он снова повернулся к картине. — Она сердится на меня. Это значит, что она придет еще. Придет за ответом!

Они вместе, взяв канделябр, подошли к картине. С минуту или две Шомберг то подносил свечи ближе, то отдалял их, то поднимал вверх, то опускал вниз, потом осветил безмятежное лицо Дианы-охотницы, но так ничего и не увидел, о чем и доложил своему повелителю.

— Все это — не более, как плод вашего воспаленного воображения. Пойдемте спать, монсеньор.

— А ты?

— Я, как всегда, устроюсь у дверей вашей спальни и буду на часах.

— Возьми себе кресло, Шомберг.

— Возьму. Так мы идем?

— Идем, Шомберг.

Он уложил старого коннетабля в постель, оставив на столике рядом с кроватью зажженный подсвечник, и, прихватив кресло, вышел за дверь.

Коннетабль смежил очи. Но сон не шел к нему. Мысли, одна другой тяжелее, беспрестанно лезли в голову, нахлынувшие воспоминания буквально душили его. Он повернулся на бок, и воображение тотчас воссоздало воочию битву под Руаном, пятилетней давности. Гул сражения, крики дерущихся, повсюду трупы убитых его солдатами гугенотов и кровь, кровь… Вот они встают, обезображенные ранами, с отрубленными головами, с рассеченными телами, идут к нему, протягивая свои уцелевшие конечности, требуя отчета о содеянном, осыпая проклятиями, хватают его и волокут в бездну царства мертвых, где нет света и тепла…

Монморанси застонал и повернулся на другой бок. Теперь ему мешал свет. Он задул одну свечу из трех и снова лег. Ему пригрезилась битва при Дрё. И вновь мертвые гугеноты тянут к нему руки и снова тащат за собой в преисподнюю, на расправу.

Старик лег на спину. Однако свет раздражал еще больше, и он задул остальные две свечи. Но едва он смежил веки, как перед ним опять возник образ Дианы де Пуатье и рядом — короля Генриха. 1537 год. Оба молодые. Ему, тогда еще дофину герцогу Орлеанскому, только восемнадцать; ей, в то время графине де Брезе, тридцать восемь. На вид — двадцать пять, не больше. Самому коннетаблю, маршалу де Монморанси, сорок четыре. Он был пособником в их любовных делах и помогал организовывать свидания в Экуэне, о которых Екатерина Медичи, законная жена дофина, не знала. Тогда же они вместе с Генрихом добились перемирия на севере Франции и перебросили войска в Пьемонт. Диана, к которой Монморанси питал нежные чувства, рожала от дофина детей, а он завидовал сопернику, страстно мечтая быть на его месте. Но коннетабль был слишком предан своему повелителю и не помышлял об измене, а графиня не обращала на него внимания. Или опасалась из-за случайной связи потерять свой престиж?

Год спустя они с Дианой образовали союз на основе общих политических интересов. Генриха едва не развели с Екатериной из-за ее бесплодия, и Диана бросилась на защиту соперницы, ибо та, кроткая, добродушная, нетребовательная и далеко не красавица, вполне ее устраивала. В противном случае Гизы планировали женить дофина на своей ставленнице, и уж тогда они наверняка бы добились, чтобы должность главнокомандующего досталась им.

Благодарный графине де Пуатье за заботу о нем, хотя, надо признаться, Диана думала в первую очередь о себе, Монморанси уже не мыслил своего существования без Дианы и своего подопечного дофина, у которого был военным наставником.

Два года спустя коннетабль попал в опалу к Франциску. После неудачной попытки установления мирных отношений с Карлом V, Франциск I по совету Монморанси согласился женить своего третьего сына Карла на дочери императора Марии. Карл V дал в приданое за дочерью Нидерланды, Франш-Конте и герцогство Миланское, но при этом поставил условие: вернуть ему ранее завоеванные Францией Савойю и Пьемонт.

Такого удара Франциск не ожидал. Тем более что император, решив, что дельце уже обстряпано и считая себя отныне хозяином положения на правах тестя, тут же назначил своего сына Филиппа герцогом Миланским, отняв таким образом то, что дал в приданое. И Монморанси, поняв, что король не погладит его по головке за его совет, покинул двор, куда, впрочем, вскоре вернулся, едва королева начала рожать Генриху одного за другим детей.

1547 год. Франциск I умер. Теперь у власти — Генрих и его любовница, всесильная фаворитка Диана де Пуатье. А поскольку она сохраняла к коннетаблю дружеские чувства, то без всякого труда уговорила короля проявлять такие же чувства к своим друзьям. Прежние фавориты пали, на сцену выступили новые, это были Монморанси, Гизы и Сент-Андре.

Три года спустя Гизы, желая упрочить свое положение при дворе и самим приблизиться к трону, женили герцога Франсуа де Гиза на Анне Д'Эсте, внучке Людовика XII. Наследник рода оказался бы, таким образом, троюродным братом короля. Но этого им показалось мало, и они выдали замуж свою племянницу Марию Стюарт за сына короля, Франциска II. К тому же Мария Стюарт могла потребовать и английский трон, ибо он по воле Генриха VIII и в случае смерти Эдуарда VI оставался без короля.

Гизы вырвали Марию из лап англичан и привезли во Францию. С ней оказалась гувернантка, некая леди Флеминг, дама приятная и лицом, и телом. На нее сразу же обратил внимание Монморанси. Но не для себя…

Воспоминания одно за другим проносились в голове коннетабля, он воссоздавал мысленно весь свой жизненный путь, и теперь, на пороге вечности, старался понять: где, когда и какие он допустил ошибки. Леди Флеминг… Чего он тогда добивался? Зачем она была ему нужна? Но разве ему? Кому же?..

— Королю! — раздался рядом голос в ночи.

Старик открыл глаза и обомлел. Перед ним, у самого изголовья, стояла Диана де Пуатье.

— Ты мечтал свести ее с королем, — продолжала Диана, глядя широко раскрытыми глазами прямо перед собой. — Ты хотел убрать меня с дороги, чтобы самому занять мое место. Так-то ты отплатил мне за мою доброту к тебе?

— Кто ты? — выдавил из себя коннетабль, стуча зубами от страха. — И зачем ты здесь?