Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

И вместе с тем, у меня нет ненависти к врагу, не думай, что я какой-то христосик, но когда я вижу пленных, которых гонят в одном белье под холодным осенним дождем, когда с дикой жестокостью добиваются, кто среди них комиссар и коммунисты, чтобы расстрелять или повесить их первыми — стыд за человека, ставшего зверем, и возмущение сжигают меня, гнев и сочувствие и жалость к побежденным, и такая душевная подавленность, такой, гнет охватывают меня, а выхода я не вижу.

У меня очень смутное представление об их идеалах, но ясное сознание, что ров, вырытый историей между нами, непроходим.

Для них я «барчук», чужой, враг по своему классовому происхождению, меня пугает в равной мере и их беспощадная жестокость, и их ненависть. Ожесточение гражданской войны ставит под сомнение все человеческое.

А во всем остальном я остался, пожалуй, прежним. И все тем же одержим — бегством от людей в Природу. Хочется уйти в лес, на берег синего озера, в тайгу. Бродить по этому зеленому царству. К войне у меня отвращение. Не думай. Я не трус. В честном открытом бою друзья находят, что я веду себя достойно.

И знаешь, что меня утешает?

Мир, вечно юный и вечно прекрасный, постоянное соприкосновение с природой.

Не кровь и ненависть, а эти звезды, Покуда утешительная тишь, Солдатской песни грусть. Полынный воздух Ночных степей. Вкруг озера камыш.

Как хочется побродить по родным просторам с ружьем, только направленным не против человека.

Помнишь, как я мечтал спуститься на лодке по Чусовой, Белой, Каме, Волге до астраханских плавней.

На дне переметной сумы вожу изумительные стихи Гумилева.

Может быть, я и есть

«Тот безумный охотник. Что, взойдя на нагую скалу, В диком счастье, в тоске безотчетной Прямо в солнце пускает стрелу».

— Эх, — обычным своим издевательским тоном сказал форме, — доморощенный Руссо, тебе, я вижу, по-прежнему хочется встать на четвереньки и убежать в лес! Этим всерьез нельзя жить! Чушь! Глупая романтика! Эх, ты, «толстый нос»! — Это было любимое, еще школьное, выражение Бориса, когда он хотел сказать, что я порю глупость.

— Ну, не сердись! Вот нам с тобой по 19 лет, а до чего трудно просматривается впереди эта самая жизнь.

В это время мы вышли на мою улицу и вскоре подошли к моей калитке.

— Эх, Юра, в грубые времена мы с тобой живем, а может быть, в великие? Или ни черта мы с тобой еще не понимаем?

А я рад, что мы с тобой встретились, — и Борис обнял меня.

***

Молодые Бурьяновы пригласили меня покататься на лодке по Кубани.

Борис с Ольгой. Надя с Гришей — великовозрастным гимназистом выпускного класса.

Гриша был красивый еврей, сын аптекаря. Самоуверенный, развитый юноша.

— Кончу учиться, — сказала Надя, — выйду за него замуж.

Я как-то спросил о нем Бориса.

— Да, кажется, жених! Надя у нас человек практичный, будет женой аптекаря.

Катя, покапризничала, но решила поехать тоже.

Взяли две лодки.

— Вы с кем? — спросила Катя.

— Поедет с нами! — сказал Борис.

— А Катя?

— Пускай садится тоже.

Надя села за весла:

— Люблю грести!

Гриша за руль.

Я, было, хотел сесть тоже за весла, но Борис попросил:

— Дай, сяду я.

Мы с Катей сели на носу лодки. Ольга взяла рукоятку руля на корме. Лодка заскользила по воде. Катя опустила руку и повела ее бороздой.

— Мешаешь движению, — буркнул Борис. Катя еще глубже опустила руку в воду.

— Я тебя выброшу, индюшка, не мешай! — Катя шалила, но с каким-то странным для девочки надрывом.

Разговор у нас не клеился. Борис молчал. Молчала и Ольга. Я пытался развеселить Катю разговорами. И сам мучительно чувствовал, что болтовня была натянутой, серой, неостроумной и скучной. И Катя не шла мне на помощь.

Я ловил на себе взгляд Ольги и мне казалось, что она чувствует мою неловкость, и от этого еще больше смущался.

На нас наплывал остров, заросший деревьями и кустарником.

— На острове очень много змей, — сказала Катя, — он и называется Змеиным. Я на него сходить не буду.

— А я хочу сойти на берег, — сказала Ольга, — Юра, Вы пойдете со мной?

— С удовольствием!

Лодка Нади и Гриши ушла вперед. Они помахали нам и стали огибать остров. Борис подвел лодку к удобному месту. Я выпрыгнул на берег и протянул руку Ольге.

— Я посижу, почитаю, — и Борис вынул книгу из кармана пиджака.

— Вот это здорово! А я? — воскликнула Катя.

— Ты же боишься змей. Ну, и посидишь.

Катя надула губы. Но Ольга, не отпуская моей руки, сказала:

— Пойдем, пойдем, — и потянув меня, побежала по тропинке.

Тропинка была узкая, она вилась среди кустарника и вскоре вывела нас на открытое место. Мы пошли рядом.

— Осторожно, Юра, здесь и в самом деле много змей!

— Авось не укусят, вот только неловко перёд Катей.

— Бросьте думать об этой взбалмошной девчонке весело сказала Ольга.

— Я вижу, что вы не любите светской болтовни…

Я, было, попытался сказать, что за эти годы отвык от общества, да и в силу своего характера мне очень трудно побороть смущение и неловкость.

— Я Вас очень давно знаю, Юра. Не удивляйтесь, Борис очень много о Вас рассказывал, о школьной дружбе, из всех его кадетских товарищей. Вы единственный человек, с которым он очень глубоко связан. И знаете, верно рассказывал. Я Вас сразу узнала. Вот почему в ту ночь, когда Вы пришли, я руку Вам дала, уже как старому другу. Вы очень близкий человек Борису, будете и мне.

Он мне рассказал и о вашем недавнем ночном разговоре. А для меня вы не герои, чистые мальчишки, которые бросили все и идете на смерть.

— Герои, — усмехнулся я, — ну это сильно сказано. Я видел очень бесстрашных людей и все-таки думаю, даже в самые трудные моменты в человеке живет надежда, вера, ощущение, что он будет жить.

Идти на смерть, с осознанием, что будет другой исход, исключен — для этого, вероятно, нужна очень большая сила духа. Я этого не пережил и не знаю, что буду испытывать, если меня поставят к стенке.

В самые опасные моменты меня никогда не покидала уверенность в торжестве жизни. Вероятно, я очень люблю жизнь. Потому я не чувствую «величия смерти», она мне кажется всегда безобразной, нелепой, немыслимой, унизительной для человека. И потом, Оля, я думаю, что я не тот герой, о подвигах которого вы говорите.

— Змея! — крикнула Оля и отпрянула назад.

В шаге от нас, свернувшись кольцом, с высоко поднятой головой, в угрожающей позе, лежала гадюка. Злобные глаза ее были устремлены на нас. Она мгновенно развернула кольцо и уползла в сторону.

Ольга несколько мгновений стояла, прижавшись ко мне.

— Пойдемте отсюда!

И мы повернули назад, к лодке.

(Из тетради без номера с названием: «Черновые материалы» и эпиграфом — «Стремление сохранить в нашей памяти то, что безвозвратно исчезнет, — одно из сильнейших человеческих побуждений. В данном случае я ему подчиняюсь», Конст. Паустовский. Снова идет рассказ «Белая акация», только кое с какими добавлениями. — Н. Ч.).

Отец

…Приехал я из Ростова-на-Дону, выписавшись из госпиталя, где пролежал почти два месяца. За эти два месяца я переболел приступами возвратами тифа, а затем, не выходя из госпиталя, перенес и свиной тиф. Я выжил.

Поезд нес меня, впервые в жизни, через кубанские станицы, белые от цветущей акации.

Страшно худой, с матово-белым лицом, еле держась на ногах, я стоял у окна и с жадностью вглядывался в новые для меня видения мира.