Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

Долгое молчание.

— Ты…

— Я…

— Помнишь, что ты мне сказал в тот день? В этом ублюдском кафе напротив клиники?

— …

— Ты сказал: «У тебя еще будут дети…»

— Клер…

— Прости меня. Я вешаю трубку.

— Нет, нет! — прервал он ее. — Постой! Я не позволю тебе так легко отделаться… Подумай хорошенько. Хоть раз подумай о себе. Хотя ты никогда не умела этого делать… Тогда представь себе, что ты — очень сложное судебное дело. Посмотри мне в глаза и скажи: Ты жалеешь об этом… об этом решении? Ты действительно жалеешь? Будьте честным, мэтр…

— Мне скоро со…

— Помолчи. Мне плевать. Я только хочу, чтобы ты мне ответила «да» или «нет».

— …рок один, — продолжала она, — я была по уши влюблена в одного типа, а потом работала, как проклятая, чтобы забыть о нем, выкинуть его из своей жизни, и я так хорошо работала, что и сама потерялась в пути.

Она усмехнулась.

— Глупо, правда?

— Тип оказался не очень…

— …

— Единственный раз, когда он был честен с тобой, это когда он тебе сказал, что этой беременности не хотел…

— …

— Клер, я подчеркиваю: беременности, а вовсе не… Ведь ничего же еще не было. Ничего. Просто…

— Замолчи, — шикнула она, — ты не знаешь, о чем говоришь.

— Ты тоже.

Она положила трубку.

Он перезвонил.

Попал на автоответчик. Перезвонил на городской. На девятом гудке она сломалась.

Кардинально сменила стратегию защиты. Голос — самый что ни на есть жизнерадостный. Судя по всему, профессиональный прием. Прибегла к хитрости, спасая свою защитительную речь.

— Дааа, SOS Pathos, доообрый вечер! Маша слушает вас…[23]

Он улыбнулся в темноте.

Он любил эту девушку.

— Что-то мы не на высоте сегодня, да? — продолжала она.

— Вот именно…

— В те времена мы завалились бы в бар вместе с твоими однокашниками и напились бы до такого состояния, что уже не смогли бы наговорить всей этой чепухи… А потом, знаешь что? Мы бы здорово выспались… Проспали бы целую вечность. Как минимум, до полудня…

— Или до двух…

— Ты прав. До двух, до четверти третьего… Потом бы мы проголодались…

— А есть было бы нечего…

— Ага… и самое ужасное — тогда даже «Чемпиона» не было… — вздохнула она.

Я представлял себе, как она сидит в своей комнате, криво улыбаясь, на полу у кровати свалены папки с делами, в чашке с остатками травяного настоя плавают «бычки», она в своей ужасной бумазейной ночной рубашке, которую называла неглиже старой девы. Я даже слышал, как она в нее сморкается…

— Это же черт знает что, да?

— Да, — согласился я.

— И почему я такая идиотка? — жалобно вопрошала она.

— Думаю, генетическая ошибка… Вся мудрость досталась твоим сестрам…

Я прямо почувствовал, как у нее на щеках появились ямочки.

— Ладно… Я тебя оставлю, — заключила она, — но ты тоже, Шарль, смотри там…

— Да что я… — я устало махнул на себя рукой.

— Да, ты. Вечно молчишь, в свои проблемы никого не посвящаешь, а сам охотишься там за своими «Катерпиллера-ми»,[24] принимая себя за князя Андрея…

— Отлично сказано…

— Еще бы… это моя работа. Ну ладно… спокойной ночи…

— Погоди… Еще хотел тебе сказать…

— Да?

— Я не уверен, что счастлив быть твоей лучшей подругой, ну ладно, допустим. В таком случае я буду говорить с тобой как твоя лучшая из лучших, о’кей?

— …

— Брось его, Клер. Оставь этого человека.

— …

— Дело не в твоем возрасте. Не в Алексисе. Не в том, что было когда-то. Дело в нем. Из-за него ты страдаешь. Помню, однажды мы говорили о твоей работе и ты мне сказала: «Добиться справедливости невозможно, потому что справедливости не существует. А вот несправедливость есть. С несправедливостью легко бороться, потому что она очевидна, она бросается в глаза, и сразу все ясно». Так вот, я об этом… Мне плевать на него, каков он и чего стоит, я знаю лишь то, что этой несправедливости не должно быть в твоей жизни. Так пошли ты его куда подальше.

— …

— Эй, ты здесь?

— Ты прав. Я сяду на диету, потом брошу курить, а потом разделаюсь с ним.

— Вот!

— Проще пареной репы.

— Ну давай, иди спать и пусть тебе приснится хороший парень…

— У которого будет роскошный джип… — вздохнула она.

— Огрооомный.

— И плазменный телевизор…

— Естественно. Ну давай… Я тебя целую.

— Я… тотооооже…

— Тьфу ты, ну что с тобой делать… Ты опять ревешь…

— Угу, но все в порядке, — шмыгнула она, — все в порядке. Всего одна большая слеза благодарности, к тому же, из-за тебя, идиот.

Она положила трубку.

Он схватил подушку и завернулся в пиджак.

Наш «субботний театр» подошел к концу.[25]

*

Если бы Шарль Баланда, рост метр восемьдесят, вес семьдесят восемь, разувшись, расстегнув ремень и пояс брюк, сложил бы руки под грудью и, уткнувшись носом в старую синюю подушку, наконец, упокоился, наша история на этом бы и закончилась.

Через несколько месяцев нашему главному герою исполнилось бы сорок семь лет, он пожил на свете — но так мало. Так мало… Был не слишком приспособлен к жизни. Считает, наверно, что лучшие годы позади, но это его не тяготит. Лучшие, говорите? А чем они лучшие? И для кого? Ладно, неважно, он слишком устал. Мы больше не в силах говорить, ни он, ни я.

Его чемодан слишком тяжел, а в носильщики я ему не нанималась. Я его понимаю.

Понимаю.

Но.

Ее слова, этот ничтожный обрывок фразы… Настигает его на пороге сна, как ушат холодной воды, когда он уже наполовину умер в своем углу.

Умер и уже повержен.

Повержен, но ему все равно. Слишком слабая мотивация, слишком короткий поводок, слишком предсказуемая жизнь.

«Через три месяца».

Так вроде бы она сказала.

Эти «три месяца» кажутся ему ужаснее всего. Значит, она считала с самого начала? С первого дня после окончания последних месячных? Нет… Это невозможно…

Ее беспомощное молчание, все эти жалкие подсчеты в уме, эти недели, месяцы, годы, лишенные смысла.

Поворачивается на спину.

А не то уже начинал было задыхаться.

Лежит, широко раскрыв глаза. Она сказала, через три месяца, значит, в апреле, думает он… Механизм запущен — он тоже принимается считать пустоту на пальцах.

То есть, июль, то есть, сентябрь, потому что тогда уже было два месяца, точно два. Все сходится… Да, теперь он припоминает…

Конец лета… Он закончил стажировку у Вальмера и должен был лететь в Грецию. Последний вечер, отмечали его отъезд. Она зашла случайно.

Как ты кстати, обрадовался он, иди сюда, я тебя познакомлю, и когда обернулся, чтобы обнять ее за плечи, понял, что она…

Да. Это он помнит. Именно поэтому ему так плохо. Это гнусное сообщение на автоответчике оказалось ловушкой: разжав кулак, в темноте, он отсчитал по пальцам девять месяцев, то есть двадцать лет, и понял, что попался.

Тем хуже. Тем хуже для него. Ему уже не заснуть. История не окончена. Он даже готов признаться, что эти ее «три месяца» — только предлог. Не скажи она этого, он нашел бы что-нибудь еще. Раздался удар гонга, пора вставать.

Возвращаться на ринг и продолжать бой.

Анук умерла, и Клер в тот вечер зашла не случайно.

6

Он шел следом за ней по улице. Был прекрасный вечер, тихий, теплый, мягкий. Нагретый за день асфальт приятно пружинил под ногами. В воздухе пахло Парижем, на террасах кафе ни одного свободного столика. Несколько раз он спросил, не голодна ли она, но она по-прежнему шла впереди него, и расстояние между ними все увеличивалось.

— Послушай, я есть хочу, — сказал он раздраженно. — Мне все это надоело. Я дальше не пойду.

Она развернулась, зашла вслед за ним в кафе, достала из сумки листок бумаги и положила перед ним на столик.

— Завтра в пять.

Адрес в пригороде. Совершенно невообразимое место.

— В пять я буду в самолете, — улыбнулся он ей. Но улыбка быстро сползла с его губ.

Как тут улыбаться, когда у нее такое лицо?