Медвежьи невесты - Вероника Тутенко

Голосу марийки Балалайки позавидовала бы и иная известная артистка. Не голосок, а именно голос. Хотя девчонке всего тринадцать. Вернее, когда просто говорит как раз-таки голосок, а говорила Балалайка очень быстро. Тараторка. А как запоет — тогда голосок расправлял крылья и белоснежным голосом летел над Тасеем:

«Сибирь, Сибирь, люблю твои края.Ты мне по сердцу стала дорога.Вот вам, ребята, рука.Она верна и сильна.Моя Сибирь, моя тайга».

— Балалайка наша поет! — радовались на берегу.

На самом деле звали её, конечно, иначе. А прозвал так Зою моряк, с которым она по Тассею на катере и плавала, красивый, двадцати семи лет от роду, по имени Николай.

Как пела Балалайка, слышали все вокруг, а вскоре те же, кто слышал, стали замечать: растет живот у Балалаечки.

Мать Зои из беременности дочери трагедии делать не стала: сама вышла замуж в тринадцать и двоих старших дочерей в тринадцать отдала, правда, средняя в замужестве зачахла, стала худая и жёлтая. Но другая — ничего. Одна Зоя и осталась на выданье.

— Значит так, — поставила мать Балалайки условие Николаю. — Если не женишься, я тебя посажу.

— Не надо, — испугался Николай.

С Зоей они так и не расписались, но жили дружно. Спала Балалайка до обеда, и на завтрак тёща с другого конца посёлка носила блинчики с творогом и сметану.

А вечером Николай любил попугать молодую жену. Приходил с работы, покачиваясь, и требовал пьяным голосом:

— Балалайка, водку на стол!

Зоя подскакивала, неизвестно где отыскивала непочатую бутылку и ставила её на стол.

— Я не пьяный, Балалайка, — смеялся Николай и сажал жену на колени.

Работал он по-прежнему на катере, а всю зарплату отдавал Зое. Мать принесла ей поросенка; жил он, как у многих в Сибири, вольно, гулял, где вздумается, катался в пыли и убежать не порывался. Да и куда бежать? Повсюду хищники и лес.

С вечера Зоя варила ему на целый день ведро картошки. Потом варить надоело: бросала под крыльцо сырьем. Иногда Балалайка подкармливала поросёнка и зерном. Как ни странно, он вырос в очень даже крупную свинку.

В общем, Зоя стала настоящей хозяйкой, накопила денег. Тратить в поселке их можно было только в одном месте: маленьком магазинчике на другой стороне Тассея, в котором, между тем, было всё — от сеток против жирных, как хряки, комаров, рабочей одежды и резиновых сапог до чулок, мыла и пуговиц. Рядом был и продуктовый магазин.

— Вы только посмотрите, — оглядывались люди вслед красивой паре. Балалайка купила мужу костюм, а себе туфли на высоком каблуке, — как Зоя похорошела. Совсем взрослая стала.

На сплаве

Сплав — стихия. Попадёшь в него — завертит, если только руки верных друзей-сибиряков не подхватят, не вернут на сибирскую землю.

В посёлке недоумевали, как можно работать на сплаве «в лёгких условиях». Но именно так писал прежний бригадир в отчётах, по которым начисляли оплату.

Потому и работали много, а платили мало.

— Ты что ж из своего кармана что ли платишь нам? — не раз сердились подчинённые.

Но бесполезно. Заносчивый был — руки не подаст тем, кто ниже по чину.

Вознегодовала сама стихия. Поскользнулся на берегу, и подхватили бригадира брёвна, как игрушку.

— Ребята! — напрасно тянул он руки к стоявшим на берегу. Никто из тридцати мужиков так ему руки и не подал…

25

Жёлтыми звёздочками рассыпалась по пням морошка, соперничая сочностью и вкусом с таёжной брусникой. Воздух, золотистый и гулкий, предчувствовал уже первые снежинки…

… Осенью в гости сама медвежья невеста пожаловала.

— Света! — обрадовалась Нюра.

В посёлке считалось, в чей дом зайдёт медвежья невеста, тому весь год в достатке жить.

Света пришла с подарками, бурыми, как медвежата, комочками, копошившимися в лукошке

— Лис наш, — (так звали кота). — Подругу в дом привёл, пять котят принесла. Троих себе оставили, а это — один Людочке, а другой — Валерику.

Дети подарку, конечно, обрадовались, но в доме из-за котят пошла ругань.

Шалуны повадились забираться на стол.

Юра, брезгливый от природы, постоянно раздражался по этому поводу. Нина и дети становились на сторону проказников, чем только подливали масла в огонь.

В конце-концов Юра не выдержал.

— Неси их на речку и утопи, — приказал Валерику.

Мальчик заплакал. Котят было жалко. Отца ослушаться — страшно.

Обычно справедливый и добрый, он иногда становился суровым и даже жестоким — в такие минуты с ним лучше не спорить.

Валерик заплакал и пошел на речку.

Домой вернулся совсем понурый, взглядом как прирос к полу, чтобы только не смотреть с укором на отца, но укор все равно дрожал в голосе обидой, когда он рассказывал матери:

— Один котенок сразу утонул, а другого долго еще кружила вода…

Слезинки падали из-под опущенных ресниц.

Плакала вместе с сыном и Нина.

26

Зимой Юра старался вернуться из леса засветло, снимал кору с тех деревьев, которые поближе к дому. Верный Лютик ходил с хозяином на работу. Но однажды вечером пёс вернулся один, испуганно забился под крыльцо.

Юра и сам не мог объяснить, что позвало его в этот день в глушь.

Слухи о том, что в избушке на его участке творятся чудеса, считал вздором, верить в который советскому человеку неприлично и даже нелепо.

Чувство страха Юра окончательно утратил на войне, когда контузило в голову осколком снаряда. Перестал вдруг бояться, и всё тут. Хотя и раньше был не из робкого десятка, но все же оставался один и, казалось, непреодолимый страх смерти. И вдруг исчез и он. Смерть подошла так близко, что оказалось, и это не страшно. Еще немного и приоткрыла бы свою сакральную завесу: а что там дольше?

Да, потому, видно, не приоткрыла, что дальше там ни-че-го…

И потому не страшно вдвойне, ведь если бы был, скажем, ад, то вечные муки — то единственное, чего бы стоило бояться, ведь конечное тем и поправимо, что не навсегда же.

Но если там, за краем, кромешная пустота, — значит, всё поправимо. А бояться темноты и леса вообще последнее дело и простительно только детям.

Охотнику же постыдно вдвойне, а вдвоем с собакой и подавно.

… Лютик словно чувствовал, что он не просто так, приблуда, а вместо охотничьей собаки и не просто так трусИл по лыжне, а важно вышагивал рядом с хозяином, не забывая от избытка чувства повиливать хвостом.

Зимой одинокая избушка в лесу казалась ещё более таинственной, этаким жилищем деда Мороза или иного какого сказочного персонажа.

Юра с Лютиком вошли вовнутрь, разожгли буржуйку.

В домике сразу запахло уютом — так всегда пахнет древесина, согретая огнём.

Некоторые люди боятся одиночества. Юра, напротив, очень ценил часы, которые мог провести наедине с собой.

Ведь и в эти часы он не был один, а оставался наедине с Вдохновением. И даже если поблизости не было ручки или карандаша, в лаборатории, существовавшей лишь в его воображении и куда только он один и был вхож, начинали выстраиваться, как на картинах Иеронима Босха, в одно единое целое кленовые листья, русалки; корабли, конечно и многое-многое другое, что само просилось на холст.

Юра достал из рюкзака ужин. Запахло солёной рыбой. Угостил Голичанин, не только охотник, но и рыбак знатный. Весной тёзка рыбачил на лодке на Усолке, и Нюра на всю зиму солила бочками стерлядку и часть раздавала соседям. А марийка Клавдия та и вовсе, не дожидаясь гостинца, узнав, что Голичанин на рыбалке, сама к нему на лодке подплывала. Он по-соседски давал ей целую бочку.

… Стерлядку Лютик не любил: слишком уж солёная, и всё же съел немного с руки хозяина из вежливости, и потому что очень уж хотелось есть.

Обоим, как и предполагал умный пёс (а говорят ещё, лайки смекалистее дворняг!) захотелось пить.

Трус, возможно, и побоялся бы темноты и холода, да и вряд ли вообще забрался бы в такую глушь, да ещё и зимой.

А Юра, не раздумывая, взялся за чайник и в сопровождении верного Лютика направился к ручейку, где вода — во всей тайге вкуснее не найдёшь.

Кедры удивленно перешёптывались: кто-то посмел нарушить их покой. Удивительнее, чем человек с собакой на Сеноксе зимой разве что человек без собаки или собака без человека, которая, как известно, не бродит одна по тайге…

Природа наслаждалась безмятежностью, которая была бы полнейшей, если бы не вздумалось заночевать в глуши охотнику.

Юра наклонился над ручьем, и вдруг его накрыла чья-то тень. Он поднял глаза: прямо на него мчалась огромная собака. Она бежала так быстро, что, казалось, летела, не оставляя следов на снегу. Юра едва успел отпрянуть в сторону прежде, чем, оттолкнувшись сильными лапами от земли, собака перепрыгнула через ручей и слилась с тайгой.