Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна - Ольга Трифонова

Нет, об этом тоже еще рано вспоминать. Еще не подошло время.

Федор Иванович уехал за границу, а Иола осталась, он потом прислал в Краснопресненский райсуд заявление о разводе. Осталась и задушевная подруга — Ирина Шаляпина, остались и Пронины. Их арестовали в двадцать шестом, и они сгинули…

А летом Детка любил ходить в Дорогомилово, играть в лапту и слушать гармошку. В Дорогомилове не спали до зари. Выходили из кишащих клопами бараков в палисадники, жгли костры.

— А знаете, какую витрину я видел в Столешниковом, помнишь, я тебе рассказывал, — что ваш Дали: в центре двуспальная кровать, на ней хомут. В одном углу — детская колыбель, в другом — гроб, обитый глазетом. Вверху, между балалайкой и эсмарховой кружкой, — портрет Серафима Саровского. Да, чуть не забыл, там же — металлический венок и детский велосипед. Я тогда еще подумал: что за люди пришли? Откуда они появились? Что за порода? В деревне таких идиотов не было….

Она не хотела, чтобы Детка разглагольствовал в том же духе при Элеоноре, и оказалась права. Когда Элеонора пришла за ним, чтобы идти на ланч с министром финансов (!), а вечером на ужин к какому-то фабриканту одежды, он ворчливо сказал:

— Я бы предпочел поужинать в «Коттон-клабе».

— Но это не очень приличное заведение, и оно находится в Гарлеме.

— А вы не ходите в такие заведения? — спросил он ее.

— Нет, я там ЕЩЕ не была, но моя подруга сказала, что это забавно.

— Это скандально, — поправила ее Элеонора.

Элеонора держалась несколько свысока, несколько снисходила, и она решила на завтра пригласить красавицу Наташу Палей, маленькая месть за то, что жена знаменитости чувствовала себя более значимой, чем сама знаменитость, которая покорно ждала, когда ему разрешат сойти с подиума.

Пока Элеонора снисходительно рассматривала работы Детки, отпуская глупейшие замечания, он, остановившись возле Пророка, разглядывал скульптуру с величайшим вниманием.

— Вы веруете в Бога? — спросил его Детка.

— Кто из нас дерзнет ответить, не смутясь: «Я верю в Бога».

— Я дерзну. Я верую. А вы?

— Мне трудно это артикулировать.

— А вы попробуйте.

У Детки всегда появлялось панибратское отношение к модели. Видимо, от невольного ощущения мистической власти, которое возникало от возможности создания еще одной ипостаси человека. Элеонора глянула с удивлением и чуть приподняла брови. Но гость ответил очень серьезно и искренне.

— Я попробую, но словами Гете, потому что так будет точнее.

И, глядя в сторону, как делают дети, когда читают стихи, произнес:

И не присутствие ль ВселеннойНезримо явно возле нас?Так вот, воспрянь в её соседстве,Почувствуй на её светуСуществованья полнотуИ это назови потомЛюбовью, счастьем, божеством.Нет подходящих соответствий,И нет достаточных имён,Всё дело в чувстве, а названьеЛишь дым, которым блеск сияньяБез надобности затемнён…

Конечно, это было слишком пафосно для мастерской, пахнущей готовой пиццей и ее любимыми крысками, для длинных золотых цепей на шее у Элеоноры, для насмешливого прищура Детки, но не для Мадо, глядящей на него с обожанием, и не для нее: в его голосе она услышала и обращение к ней, или, как говорили в Америке, — месседж, послание.

— Это чьи стихи? — спросил Детка.

— Гете.

— Кстати, Гете был приверженцем Великой пирамиды…

Это уже был опасный поворот, Детка мог говорить о Пирамиде часами — новое увлечение, но Элеонора, взяв мужа за руку, просто повела его к двери.

— Простите, простите, нам пора, Мадо, поторопись.

Вечером произошел маленький и тихий, но все же семейный скандал.

— Эта толстая старуха делает из него придурковатого ребенка, а ему нужна женщина, с которой он будет чувствовать себя настоящим мужчиной. — Муж сделал паузу и добавил почему-то злорадно: — Я знаю, теперь вместо книг о рыбной ловле и бейсболе ты примешься изучать «Фауста». Он, кажется, большой знаток и любитель творчества Гете.

— Но, дорогой, я ведь для тебя стараюсь. Я помогаю удерживать клиентов. Разве не так?

— Смотри, не удержи слишком. А Гете читать полезно. Он верил в Великую пирамиду.

— Карфаген должен быть разрушен, — усмехнулась она. Но усмешка относилась к другому: ведь не могла же она ему сказать, что за месяц, прошедший после разговора на террасе дома Ферсманов, выучила все сцены Фауста и Маргариты. И дело было не в совете Бурнакова дорожить таким знакомством, а в сиянии добра и чистоты, исходившем от человека со вздыбленными седыми волосами. Она знала много и талантливых, и блестящих мужчин, но такого не встречала никогда, нигде.

На следующий день Элеонора привезла его с Мадо пораньше и объявила, что им надо обязательно назавтра быть в Кинстоне, приезжает какой-то важный гость, кажется, это был мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гвардиа, а может, кто-то другой (зачем Ла Гвардии ехать в Кинстон?), забыла, неважно. Важно было, что он стоял рядом с женой с унылым видом огорченного, но послушного ребенка. Элеонора откровенно скучала в мастерской, и Детка работал молча, но помог Леон: он приехал, чтобы забрать Элеонору. Она хотела сделать покупки, и Леон предоставлял ей свою машину с шофером. Мадо от покупок уклонилась, и, когда они ушли, все трое оставшихся переглянулись и засмеялись, а натурщик даже промурлыкал какую-то песенку себе под нос. Настроение у них резко улучшилось, тем более что Леон пригласил к себе на чай после сеанса. «А потом придумаем, где поужинать».

— В «Коттон-клабе», — подсказал натурщик.

— Это не совсем подходящее место, — сказал Леон, улыбаясь.

— Я не настаиваю, но если меня попросят, я пойду, — было ему ответом.

Болтали о том о сем, Детка рассказывал, как в девятьсот пятом году в Москве сражался на баррикадах. На боевой пост прихватил несколько бутылок водки.

— А вы пьете? — спросил его Детка с надеждой.

— К сожалению, нет, но зато я, как видите, курю.

— Лучше пить. Полезнее, во всяком случае. Вот моя жена любит пропустить рюмочку, хотя в первый день нашего знакомства вместо шампанского попросила стаканчик молока. Хитрая была.

Потом Детка объявил перерыв и повел Мадо показывать, как он кормит сахаром ручных тараканов, он наблюдать за тараканами не захотел, сказал, что особой любви к ним не испытывает, а вот дом посмотрел бы с удовольствием.

И тогда она повела его на второй этаж. На террасе он спросил очень спокойно:

— Когда мы увидимся?

— Вы шутите! — ответила она, улыбаясь и глядя в его сияющие глаза.

— Я в жизни с женщинами не шучу. Приезжайте вместе с мужем в Кингстон. Я буду позировать сколько угодно, чтоб только говорить с вами.

— Говорить со мной? Не думаю, что это так уж интересно.

У вас друзей ученых тьма, хоть брось.Я с ними не могу идти в сравненье.

Его удивительные, испускающие свет глаза смотрели на нее с таким восторгом и благодарностью, что она зажмурилась и затрясла головой. Почувствовапа легкое прикосновение к плечу и вибрирующий, звучащий, как струна, голос сказал в самое ухо:

— Поверь, мой ангел, то, что мы зовемУченостью, подчас одно тщеславье.

И после паузы:

— Я сражен, очарован, пленен.

Весь день они провели вместе. Неважно, что рядом были Детка, Мадо, Элеонора, Эстер, Леон, а потом присоединилась Наташа Палей в надежде заарканить богатого холостяка Леона, неважно, что кругом, на улице, в ресторане были и другие люди, они — были вместе.

Уже поздно вечером, после ужина в ресторане «Три короны» (как странно, что их первый ужин был в том же ресторане, в каком для нее давали прощальный банкет перед отъездом десять лет спустя), тогда он сделал ей первый подарок.

Был чудный теплый апрельский вечер. Они решили прогуляться и на Пятой авеню остановились у памятника солдатам Первой мировой.

— Это слишком похоже на жизнь, чтобы быть художественным произведением. Вот ваши скульптуры — другое дело. В них есть странность. Ведь мы живем в странном мире, не так ли?

Детка просиял.

— Я жду вас в Кингстоне. Приезжайте как можно скорее.

Он никогда не говорил «мы» и злился, если Элеонора случайно произносила запретное для нее слово.

Она не торопилась с приездом в Кингстон, хотя Детка рвался продолжить работу. Она не торопилась и правильно делала, потому что потом он рассказывал ей, как неотвязно думал о ней. С ним происходило то, что Стендаль назвал «кристаллизацией».

— Я думал о тебе, вспоминал тебя, как ты стояла на террасе, скрестив кисти рук, такая молодая, такая таинственная. Твои волосы сияли на солнце золотом, и я завидовал крысе, которая сидела на твоем плече и тыкалась мордочкой тебе в шею. В ожидании твоего приезда я решил отрастить бакенбарды, чтобы произвести на тебя впечатление, а ты даже не заметила их.