Рейтинговые книги
Читем онлайн Сильнее атома - Георгий Березко

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 71

— Дежурный отлучился как раз. Я за него остался; законно получилось… — отозвался Булавин. И тут сдавленным басом заговорил молчавший до этого момента Даниэлян: — Извини, пожалуйста, Саша! Я потом думал: нам зачем было бегать?.. Не я хулиган, он хулиган; не я обижал женщину, он обижал. Я потом думал: доложить лейтенанту надо было. Извини, пожалуйста! — Поздно теперь думать, — сказал Булавин. — Теперь думай не думай — дело сделано. И чтоб никому об этом, ни одной душе, понятно? Даниэлян шумно, как кузнечный мех, вздохнул. Не в первый раз уже этот атлет из далекого армянского села, подручный механика с колхозной гидростанции, удивлял Воронкова, и не одной своей непомерной физической силой. — Чудила ты, Даниэлянчик! Попали б мы в милицию, составили бы там протокол… Пока разобрались, целое дело завели б на нас, — зашептал Андрей. — И чем бы все еще кончилось? Может, ты этого мерзавца на всю жизнь инвалидом сделал. — Не я женщину ударил, он ударил, — стоял на своем Даниэлян. — Разговорчики!.. — зевая, пробормотал Булавин. — Ложись, ребята! Андрей лег и вновь вскинулся рывком. — Хорошо, между прочим, что у тебя нашлись запасные крылышки… — шепнул он. — А я их… — Булавин перевернулся на спину и протяжно, блаженно вздохнул, — я их… с Додонова плаща снял. Плащ его там висел… — Что, что? У с-самого снял, с его п-плаща? — заикаясь, переспросил Воронков. Но Булавин уже не ответил. Засыпал он мгновенно, как только ложился, и ничто, никакие волнения не могли ему помешать. Даниэлян поцокал изумленно языком; подождав немного, он пошел на цыпочках к своей койке. Вокруг все давно спали уже. Солдаты в эту пору подготовки к инспекторской проверке едва добирались до постелей после долгих тренировок, маршей, стрельб, и казарма затихала быстрее, чем обычно. Воронков некоторое время еще бодрствовал: новость, рассказанная Булавиным, привела его в большое возбуждение. И он принялся мечтать, как делал это обычно перед сном, хотя бы недолго, в течение немногих минут, когда, укрытый тьмою, оставался наедине с самим собой. Днем, на работе, на занятиях, он предвкушал, точно лакомство, эти минуты своего ночного условного одиночества. Больше всего Воронков думал теперь о женщинах, и думал так, как думают все молодые люди, жаждущие любви. Он мысленно примерял к себе то, что он знал из книг, из кинофильмов, из рассказов осведомленных товарищей, которым, надо сказать, глухо завидовал. Никогда не признался бы он вслух, что его собственный опыт в любви обидно невелик. В самом деле, нельзя же было считать любовью ту наивную полудружбу-полуигру в любовь с девушками, с которыми он вместе учился и танцевал на школьных вечерах! И он мог вспомнить только один, да и то не слишком удачный, роман, что завязался у него в родном городе с подругой двоюродной сестры — студенткой, приехавшей к ним на каникулы погостить. Тут были и прогулки до первых утренних лучей, и долгие поцелуи в темноте подъезда, в безмолвии, и даже ревность к сопернику. На ней, на самолюбивой ревности, все и оборвалось, довольно, впрочем, безболезненно — Андрей в это свое последнее предармейское лето был, помимо любви, занят многими другими вещами; он готовился к экзаменам в университет, пробовал писать киносценарий, увлекался шахматами. И та вера в бесконечность своего будущего, в неисчислимость жизненных даров, которая в восемнадцать лет пронизывает наше существо, помогла ему быстро утешиться. В семье обеспеченной и очень уважаемой — мать Андрея была известным ученым, автором многих книг; дед по матери, профессиональный революционер в прошлом, жил вместе с ними и принимал участие в воспитании внука (отец погиб в Отечественную войну, и его Андрей почти не помнил) — он был самым младшим. И с детских лет он естественно и полно проникся сознанием своих неоспоримых владетельных прав на все радости и богатства жизни. Получалось — не в результате отвлеченных рассуждений, но по прямой логике событий, — что он, Андрей, в наследство от старших, сражавшихся и погибавших до его появления в мире, получал все плоды их побед. И ему предоставлялось только, не скупясь, распорядиться этими плодами. Неудача Андрея на экзаменах в вуз не то что подорвала его веру в себя и в свои наследственные права, но заставила ее уйти глубже, усложнила; он был обескуражен, изумлен. И эта нежданная неудача как бы воскресила в его душе другую, предшествовавшую ей: Андрей вновь и больнее, чем раньше, почувствовал жалкий финал своего единственного романа. Уже находясь в армии, он написал девушке, которая предпочла ему другого, — написал с неясными надеждами на возобновление знакомства в будущем, но не получил ответа. И он отомстил ей тем, что в своем воображении сочинил продолжение их романа, заставив девушку страстно его полюбить, и сам отверг презрительно ее чувство. Потом в его ночных мечтаниях стали появляться, сменяясь, другие женщины: бойкая, пышноволосая, в грязноватом, заношенном халате продавщица из военторговского вагончика, у которой он покупал печенье, и немолодая, на взгляд Воронкова, но очень начитанная тридцатилетняя библиотекарша полкового клуба, беседовавшая иногда с Андреем на литературные темы. Одно время он издали был влюблен в юную дочь командира полка — рослую школьницу с толстыми косами, — которую он и видел всего два-три раза на концертах самодеятельности. И с каждой из этих женщин Андрей, как и сотни других юношей, встречавших их в военном городке, пережил в воображении фантастический роман, завершавшийся тайным свиданием. В результате хитроумных усилий свидание происходило где-нибудь в рощице за полигоном в сумерках или в городе, в парке: услужливая мечта преодолевала все препятствия. Но затем она как бы отступала беспомощно, целомудренная по незнанию. Новые, бывалые товарищи Андрея рассказывали о женщинах с нарочитой грубостью и цинизмом, и он вместе со всеми хохотал над хвастливыми историями, в которых, вероятно, и вовсе не было правды, делая вид, что мог бы рассказать и кое-что похлестче. Ночью, снедаемый любопытством и странной, сладкой, голодной тоской, Андрей ворочался на своем плоском матраце, вспоминая в подробностях эти невероятные истории. И медленно и сильно стучало его сердце в как будто опустевшей грудной клетке. Сегодня его мечтаниями завладел новый образ — девушки-официантки из кафе "Чайка", которую он и его товарищи так рыцарственно защитили. И хотя Андрею запомнилось в ней немногое — он попросту не сумел рассмотреть как следует свою новую даму, — он уже порывался отдать ей свою любовь. Казалось, она должна была быть очень хороша, эта девушка из "Чайки", с растрепавшейся гривкой волос, с маленькой твердой рукой, хороша потому, что необыкновенным представлялось самое приключение с нею: схватка с обидчиком, бегство по ночным улицам, погоня, чудесное избавление от опасности. А главным образом потому, что Андрею так сильно хотелось любви! Но вот незаметно уснул и он. Чистое небо в раскрытых настежь окнах слегка позеленело, и прохладный ветерок, залетевший в казарму, тронул молодые лица — побледневшие, отрешенные, как бывает во сне. Воронков, открытый до пояса, поежился и сунул под щеку руки, сложенные ладонь к ладони; Булавин натянул одеяло на стриженую макушку, точно желая продлить для себя эту слишком короткую ночь.

Шла вторая половила двадцатого века — века освобождения народов от нищеты, от несправедливости, от невежества, от капитализма, — века великих пролетарских революций и расщепления атомного ядра, первых путешествий в космос и победного шествия коммунизма! Во этот огромный шум времени порой неясно улавливался человеческим ухом, чутким к лепету младенца, шороху колосящейся пшеницы, шепоту признания, гудению турбины, голосам скрипок в симфониях Шостаковича или просто к голосам соседей, ко всем милым, привычным, прекрасным, назойливым звукам жизни.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Дивизия готовилась к инспекторской проверке, и в ее частях и подразделениях: в ротах, батареях и командах, в штабах, школах и мастерских — во всем сложно устроенном военном коллективе из нескольких тысяч солдат и офицеров мало оставалось людей, лично не заинтересованных так или иначе в результатах этого годового экзамена. У одних командиров проверка и тактические учения, которые должны были за нею последовать, вызывали обостренное чувство ответственности; у других возбуждали дух соревнования; для многих в ней испытывалась прочность их служебного положения, находившаяся в известной зависимости от того, что проверка покажет. Солдаты связывали с нею свои расчеты: упование на краткосрочный отпуск в случае особо успешного личного результата, или хотя бы на внеочередное увольнение в город, или, наконец, просто на отдых после долгого, трудного напряжения. А пока что это напряжение изо дня в день возрастало, распространяясь сверху донизу. Старшие командиры "нажимали" на своих помощников, те в свою очередь "подстегивали" младших. О проверке говорилось на всех прошедших в дивизии совещаниях и собраниях — партийных и комсомольских; дивизионная газета в каждом номере писала о важности приближающегося события и о том, как идет подготовка к нему; политработники из штадива безотлучно почти находились в частях. И жены офицеров, встречаясь, все разговоры начинали теперь с того, что "вот пройдет проверка, и мы…", или: "Мой майор совсем покой потерял…" На полковом плацу с утра и до ночи небольшие группки солдат неутомимо маршировали в разных направлениях, перестраиваясь то в шеренги, то в колонны, смыкаясь и размыкаясь, то устремляясь навстречу друг другу, то расходясь, "отрабатывая" строевые приемы. Каждая из группок занималась самостоятельно. И это напоминало огромную машину, разобранную на отдельные детали и "узлы", которые продолжали еще работать, повторяя "вхолостую" одни и те же, все одни и те же движения. Тут же два солдата, скинув гимнастерки и оставшись в майках, заново красили в небесно-голубой цвет трибуну для начальства, что будет производить смотр. В перерывах между работой, закуривая, они подшучивали над товарищами, топавшими внизу, перед ними. — Макар Макарыч, выше ногу! — окликали маляры приятеля. И заливались хохотом, наслаждаясь своим особым положением. А за плацем, в тире — длинном коридоре с насыпанными земляными стенками, — сержанты до темноты тренировали в стрельбе отстающих. Впереди, в двухстах метрах от огневого рубежа, скользили фанерные мишени — серовато-зеленые, почти сливавшиеся с фоном человеческие силуэты. И стрелки, залегшие на рубеже, били короткими очередями по этим плоским бегущим призракам. — Не спеши… Ниже бери! Обдумывай каждое свое движение. Обдумывай, русским языком тебе говорю!.. Огонь! — усталыми, терпеливыми, злыми голосами повторяли командиры отделений. Тем временем в помещениях еще заканчивалась кое-где побелка, еще красили стены, мыли высокие окна. И старшины наводили ту особенную казарменную красоту, главным законом которой является строгое единообразие. На изножия коек были натянуты чистые белые чехольчики, и вновь были покрашены одинаковой травянисто-зеленой краской все бачки с водой, все табуретки, все ящички для кружек; ротные каллиграфы переписали и вставили в рамки под стекло "Обязанности дежурного по роте", "Обязанности дневального"; свежим лаком заблестели солдатские тумбочки. И кто-нибудь из свободных от наряда десантников, сидя у окна, наклонив свою остриженную голову, старательно подрубал толстенной иглой кумачовые салфетки, которыми надлежало эти тумбочки застелить. В Ленинских комнатах валялись еще обрывки разноцветной бумаги, пахло стружками, олифой, краской. Умельцы разрисовывали дубовыми листьями и гвардейскими черно-оранжевыми лентами витрины с фотографиями отличников учебы или с текстом военной присяги, клеили фотомонтажи, вырезывали, выпиливали. И здесь возникал тот особый, солдатский, артельный "уют", то доброе, товарищеское тепло, что сопутствует всякому общему труду — труду созидания, устройства, украшения своего коллективного дома. Десантник-первогодок, заглянувший сюда, невольно вспоминал, как в школе, которую он совсем недавно покинул, готовились к самодеятельному спектаклю или к выпуску стенгазеты.

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 71
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Сильнее атома - Георгий Березко бесплатно.

Оставить комментарий