Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

Теперь многотысячные (скорее — миллионные!) армии наших стукачей повторяли этот слух, и он стал всенародным.

Я был не участником съезда, а «гостем» — смотрел на происходящее с балкона.

Помню, как Коба появился в президиуме. Зал… нет, не встал, молниеносно вскочил. Я увидел нынешний ритуал появления Кобы: «Делегаты, стоя, приветствуют товарища Сталина и устраивают ему продолжительную овацию». Одновременно раздавались возгласы. Специально подготовленные участники съезда (так называемая группа скандирования) дружно выкрикивали: «Ура!», «Да здравствует товарищ Сталин!», «Великому Сталину — ура!», «Нашему любимому Сталину — ура!»… И все это с яростным энтузиазмом подхватывал зал.

Зал был умный и хорошо знал, что степень энтузиазма каждого делегата оценивают множество глаз, она и есть теперь пропуск в жизнь.

Так думал я… Но я ошибался. Я не понял тогда: это был новый зал, полный непритворного, искреннего, единодушного счастливого восторга перед Ним!

Сегодня, размышляя обо всем этом, я вспоминаю гитлеровскую Германию. Безумный истерический восторг толпы, который начался после прихода Гитлера к власти… Причем не только мужской восторг. Адольфа Гитлера, заурядного некрасивого человечка со смешными усиками, немки прозвали «Прекрасным Адольфом». Его яростные речи превращались в эротический сеанс — женщины буквально сходили с ума. Как рассказывал наш агент, тысячи молоденьких немок писали ему безумные письма, умоляли переспать с ними, зачать ребенка.

Простодушные западные историки создали теории о сексуальной силе, спрятанной в страстных речах Гитлера.

Все потому, что они, глупцы, не слышали речей Кобы.

Коба выступал без всякого темперамента, скучно, занудливо, с сильным акцентом. Но поверьте, восторг в зале был не меньший. Все мужчины в каком-то счастливом воодушевлении слушали Вождя. Все женщины со счастливо-зачарованными, влюбленными лицами смотрели на Кобу. Это был тот же эротический сеанс… Массовый гипноз происходил не от заразительности речи Вождей, но от радости лицезрения безграничной, беспощадной Власти. Абсолютная Власть действует на народ абсолютно… «У Германии было влюбленное лицо женщины, нашедшей своего мужчину», — прочел я в британской газете. У нас тоже. Только наши девушки не смели писать Кобе любовные предложения, мы жили в аскетической стране.

(В первый и последний раз вмешаюсь в повествование Фудзи. В Дневнике знаменитого детского писателя Корнея Чуковского есть описание появления Сталина в Президиуме съезда комсомола 22 апреля 1936 года: «Что сделалось с залом!.. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства… Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…». — Э. Р.)

Но вернемся на XVIII съезд. Коба выступил с доброй, отеческой речью. «Прямо и откровенно» сказал о «серьезных ошибках» НКВД». И устало, с печалью в голосе сделал вывод: «Ошибок оказалось больше, чем можно было предположить».

Подтвердил народно-лубянские слухи: о Терроре не знал! Обманули вредители!

Про Ежова — ни слова. Исчез — и все!

Коба сообщил съезду о новом достижении — небывалом омоложении кадров.

Я выписал цифры: на руководящие посты в государстве и партии выдвинуто полмиллиона новых партработников. Среди партийного генералитета сменились 293 из 333 секретарей обкомов и крайкомов. Девяносто процентов новых руководителей были теперь моложе сорока лет.

Так, под грохот аплодисментов помолодевшего зала Коба подвел итоги террора. Куда исчезли девяносто процентов старых руководителей — молодой зал не тревожило. Здесь сидело поколение, сменившее моих хороших знакомых — ленинскую гвардию «двурушников и шпионов». Новый зал крепко выучил главное: только враг и вредитель может быть в оппозиции генеральной линии товарища Сталина.

На сцене находился и новый Президиум. Вместо истребленных вождей Октября — новые лица. И выглядели они тоже по-новому. Три толстяка: один повыше — Берия, и двое молодых — Никита Хрущев, круглолицый улыбчивый шут, и толстопузый, разительно похожий на жабу, — Маленков. Еще один пузатик, тоже круглолицый, с усиками — Андрей Жданов. Этот достаточно образованный сын царского инспектора народных училищ был несказанно исполнителен. Он стал преемником Кирова в Ленинграде. Было весьма комично слышать, как эти толстые люди пели наш партийный гимн — «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных…»

В Политбюро остались лишь трое моих прежних знакомцев, которым Коба разрешил жить: лысая махина с внешностью еврейского биндюжника — Каганович, похожий на смазливого полового в трактире — маршал Ворошилов и худощавый, в пенсне — Молотов, выглядевший на их фоне чеховским интеллигентом…

После выступления Кобы начались речи его новых соратников.

Жданов веселил съезд примерами безумия террора: «От врача требовали справку: «Товарищ имярек по состоянию своего здоровья не может быть использован никаким классовым врагом для своих целей». «Я выбился из сил в борьбе с врагами народа, прошу путевку на курорт»… Делегаты, принимавшие активное участие в нынешнем кровавом побоище, весело смеялись над побоищем вчерашним. Коба разрешил им это. Такова теперь была генеральная линия. Во всех речах соревновались в почитании моего друга, официально ставшего земным богом. «Гений новой эры», «мудрейший человек эпохи», «вождь всего прогрессивного человечества»…

Коба, сидевший в Президиуме, спокойно выслушивал все эти чудовищные восхваления. Ни его и никого в зале они уже не удивляли. Эти эпитеты рядом с его именем были столь же привычны уху, как, например, сочетания «синее небо» или «зеленая трава».

На съезде присутствовали и старые партийцы — те немногие, которым он разрешил жить. Старых большевичек представляла Коллонтай. Ее коллеги, старые большевички, — кто был расстрелян, кто умер или умирал сейчас в лагерях. Да и она, любовница и сподвижница расстрелянных героев Октября, чудом спаслась. Ежов уже составил на нее дело о шпионаже, но хозяйственный Коба велел не трогать ее из-за благородной внешности — требовалась для представительства на Мавзолее. Остался в живых и толстый, страдавший одышкой Бонч-Бруевич, которому Коба поручил прославлять только что написанный под его руководством «Краткий курс истории ВКП(б)». (Это была новая История партии, где все ее основатели, вчерашние вожди Революции, объявлялись предателями и убийцами. Коба помнил, как мы учили Библию в семинарии. Вот так ныне вся страна обязана была ежедневно учить эту новую библию. Библию от Кобы.)