Сила прошлого - Сандро Веронези

— Что за черт… — бормочет он.

Он откидывается на спинку сидения, которое издает леденящий душу скрип, потом пожимает плечами и далее с гримасой — весьма выразительной, которую я никогда не сумел бы воспроизвести — сообщает мне, что не суть важно, где мы находимся. Снова смотрит на меня, в тишине отчетливо слышен свист в его легких, меня притягивает пристальная глубина его взгляда, и я понимаю, что здесь, сейчас, на этом месте, по какому-то непостижимому стечению обстоятельств, он выложит мне настоящую причину своего появления в моей жизни. Можете мне не верить, конечно, но я понял это сразу, а почему это не поддается логическому объяснению: вот понял и все тут. И оказался прав.

— Твой отец тоже был коммунистом, — объявил он.

Ну и загнул!

— Я специально завел разговор о том, как люди лгут, — продолжает он, — хотел подготовить тебя, но не знал, с чего начать. Я, пожалуй, слишком долго крутился вокруг да около, поэтому лучше сказать тебе ясно и прямо, тем более от этого ничего не изменится. Твой отец прожил совсем другую жизнь, о которой ты вообще ничего не знаешь. Он был коммунистом с мальчишеских лет и остался им до последнего часа. Для него это было важней всего в жизни — коммунизм.

Мимо проезжает грузовик, поток воздуха от него раскачивает наш утлый челн.

— Есть в Тоскане деревня, — говорю я, — названия не помню, но могу разыскать, где состязаются, кто лучше соврет. Не знаю, какой приз получает победитель, наверное, окорок, но полагаю, что если вы примете участие…

— Он был не только коммунистом, — обрывает он меня, — он был агентом КГБ.

Пауза.

— Шпионом, — уточняет.

Думаю, что, объективно говоря, то, как я реагирую, чрезвычайно важно; наверное, в любом фильме в этом месте мое лицо дали бы крупным планом, но если мгновением раньше, после его первого заявления, меня просто переполнял сарказм, теперь я ощущаю пустоту, не знаю, почему, и отсутствие какой-либо реакции. Ее вообще нет. Если только не считать реакцией неподвижность и молчание.

— Я, — продолжает он, — сейчас делаю, можно сказать, подлость, нарушаю торжественную клятву, которую дал твоему отцу, да еще подтвердил, когда видел его в последний раз, за два дня до смерти — клятву, что я никогда, ни при каких обстоятельствах ничего тебе не скажу.

Кашляет, потом, к моему удивлению, врубает скорость и трогается с места, уверенно выбирая дорогу, ведущую — об этом сообщает указатель — на автостраду.

— Я поклялся, ведь не станешь спорить с умирающим, но был с ним не согласен, он это знал, и я ни секунды не сомневался, что нарушу клятву. Несправедливо, по-моему, чтобы его сын не знал, что он было за человек на самом деле. При жизни — одно дело, выбора не было, но сейчас, увольте, нет, я не могу хранить этот секрет и не хочу, потому что это будет неправильно, и ты, Маурицио, это знаешь…

На мгновение он поднимает взгляд кверху, как бы обращаясь непосредственно к моему отцу, которого и в самом деле звали Маурицио, хотя даже Франческино не поверил, что дед взаправду отправился на небо, потом опускает глаза, и как раз вовремя чтобы заметить, что мы прямиком летим на “Панду”, которая еле движется без габаритных огней. И я почти уверен, что, переключая скорость, чтобы объехать ее как ни в чем не бывало — а мы чуть в нее не врезались — и укоризненно покачивая своей огромной башкой, усыпанной перхотью, человек этот готов расплакаться. Никаких явных признаков нет, он не вздыхает, не шмыгает носом, это просто мое впечатление, молниеносное и отчетливое, и если бы это не был абсолютно незнакомый человек, если бы это был настоящий друг моего отца, из тех, что действительно навещали его в больнице, — Аттаназио, например, или профессор Ди Стефано, или генерал Террачина, которых я видел у нас в доме с детских лет и видел потом, как они седеют, толстеют, как слабеет их зрение из года в год, от одного приглашения на ужин до другого, от одной партии в бридж до другой, в течение всей жизни, так что в конце концов проникся к ним чувством невольной, вялой и холодноватой — потому что никто из них мне не нравился — но по-настоящему родственной близости; что ж, будь это кто-нибудь из них, я бы не сомневался, я бы сказал, что он действительно готов был расплакаться. А этого типа я не знаю. Может, у меня что-то путается в голове, и если кто-то готов расплакаться, так это я.

— И мне понадобилось немало терпения, — продолжает он, — чтобы дождаться сегодняшнего дня, не отвести тебя в сторонку во время похорон и не выложить всю правду там, на месте, под дождем, в окружении всех этих говнюков, этих фашистов. Твой отец не был таким, как они, ты это должен знать: он вынужден был прикидываться, будто он один из них, у него это получалось, и получалось хорошо, в течение всей жизни, но ничего общего у него с ними не было, это были его враги. Твой отец был коммунистом, Джанни, он был шпионом почти полвека, и к чертям все клятвы, я не хочу унести с собой в могилу этот груз.

Он умолкает внезапно, хотя явно еще не все сказал: возможно, еще не придумал продолжение, возможно, придумывает прямо сейчас, продолжая вести машину, широко расставив локти.

Тем временем мы все быстрее мчимся по темным деревенским дорогам. Над нами один за другим идут на посадку самолеты, все реже встречаются дома с освещенными окнами, все шире становятся поля с залегшей на них тьмой, все пронзительнее — красота, от которой у меня щемит сердце.

— У меня к вам три вопроса, — говорю я. — Вопрос первый: вы действительно были на похоронах моего отца?

— А как же!? Если хочешь, могу перечислить всех, кто там был, поименно. Андреотти,[27] генерал Оливетти- Пратезе, этот мозгляк Грамеллини, все семейство Террачина, братья Урсо, специально приехавшие из Неаполя, потом был Аттаназио, Андзеллотти, Скано…

— Ладно, оставим. Вопрос второй: вы тоже шпион?

— Да.

Резко поворачиваем направо, выезжаем на более широкую дорогу, обсаженную деревьями с выбеленными стволами.

— Нет, будет четыре вопроса. Вопрос третий: мы ведь не заблудились? Куда мы едем сейчас на такой скорости?

— Все туда же, во Фреджене. Понимаешь, я знаю путь туда только по автостраде. Возможно, мы были совсем рядом, но я решил, что вернусь на автостраду, выеду к повороту на Фреджене и доеду по знакомой мне дороге.

— Четвертый вопрос: положа руку на сердце, неужели вы думаете, что я…

— Послушай, — перебивает он меня, — можно тебя кое о чем попросить? Называй меня на “ты”.

— Что это меняет?

— Меняет то, что “вы” мне не по нутру. Пожалуйста. Ты можешь этому не верить, но сейчас, когда не стало твоего отца, за исключением твоих ближайших родственников, в мире нет, вероятно, человека, который любил бы тебя больше, чем я.

— Ого!

— Я не преувеличиваю, Джанни. Скажу тебе еще одно, чего ты не можешь знать: тебя не случайно назвали Джанни, как меня…

Да уж, нелегко иметь дело с этим человеком. Каждый раз, как он окатывает тебя ушатом воды, и ты чувствуешь, что должен как-то отреагировать, он добавляет еще. Похоже на тактику некоторых шахматистов, с которыми мне приходилось встречаться на турнирах — югославов в особенности, — они готовили две атаки одновременно, одну прикрывая другой. Я знал об этом, готовился, но все равно проигрывал.

— О’кей, как скажешь. Четвертый вопрос: ты рассчитываешь, что я всему этому поверю?

Нет, ты не работает, звучит по-идиотски.

— Хочешь, я скажу тебе, на что я рассчитываю? — спрашивает он и на минуту, когда поворачивает голову, напоминает мне Джека Пэланса[28] (не знаю почему, на самом деле сходства никакого, этот ниже ростом и толще), — Я рассчитываю на то, что ты дашь мне договорить. На это я рассчитываю. Раз уж я нарушил клятву, то рассчитываю, что ты позволишь мне нарушить ее до конца и рассказать тебе эту безумную историю всю целиком.

— Вот именно, безумную, вы правильно выразились.

На словах “вы правильно выразились” у меня изо рта случайно брызжет слюна, попадает на панель, не заметить невозможно. Делая вид, что ничего не случилось, вытираю плевок рукавом, но он явно все видел.

— Да, — говорит он, — безумную. Но если ты не дашь мне ее рассказать, если все, что бы я ни говорил, будешь сопровождать вопросами и комментариями, то значит, твой отец был прав, я не должен говорить тебе ничего, и я не успокоюсь пока…

Что мне делать, молчать? Мне есть, что сказать сейчас, нечто весьма неприятное. И почему я не должен этого делать? Почему должен сдерживаться?

— Послушайте, — говорю, — разве вы уже не рассказываете свою безумную историю? Что я не сделал из того, что вы хотели? В чем помешал? Вы ворвались в мою жизнь с пистолетом за поясом, привели меня в состояние шока… да, именно шока, сказав про Франческино то, чего никто не знал, и при этом даже не сообщили, кто вы такой. Я вынужден был бежать ночью, как крыса — вам это известно? — напугав жену, наплетя горы небылиц ее родителям, не будучи в силах уразуметь, что происходит; тем не менее, я сейчас здесь, слушаю ваши бредни о том, что мой отец, генерал, истовый католик, антикоммунист до мозга костей, убежденный христианский демократ, которого четверо пап удостоили аудиенции, личный друг Андреотти (с которым он, кстати, почти каждое утро ходил к мессе), и, кроме того, по-моему, хотя он это и отрицал, тайный член “Гладиатора”,[29] был шпионом и коммунистом. Вы отдаете себе отчет в том, сколькими вопросами я могу вас засыпать? Четырьмя не ограничишься!