Меня не сломили! - Павел Стенькин

Куща

Без больших приключений я пересек Днепропетровскую, Винницкую и Киевскую области. Но на границе Полтавской области пришлось задержаться. Красная Армия приближалась, и полицейские чувствовали себя неспокойно. Боясь, что ночью в [277] деревню придут партизаны и перебьют их поодиночке, полицаи обосновывались в одном населенном пункте, выставляли усиленную охрану и только тогда могли чувствовать себя в безопасности. Группировка полицаев в этой местности называлась Куща.

Жители деревушки, из которой я только что вышел, не знали, где сейчас расположились полицаи — связь между деревнями почти не поддерживалась, мешали труднопроходимые торфяные болота. Я пошел по болоту и уже на закате увидел на горизонте первую деревню Полтавщины. Настроение было прекрасным, впервые за время моего скитания я запел. «Широка страна моя родная», — пел я во весь голос, словно шагал по свободной земле.

В деревне я зашел в крайнюю хату и попросился на ночлег. Женщина, варившая в печи вареники, ответила мне отказом, так как в деревне — Куща. Зато она угостила меня варениками с вишней. Я поблагодарил ее и, уходя, сунул вареники в карман. Недолго думая, решил зайти еще в один дом. В последнее время я осмелел и запросто заходил в деревни, зная, что местные жители всегда поддержат русского человека. Вот и сейчас пошел, хотя и был предупрежден об опасности.

Во дворе женщина мыла пустые бутылки. Я попросился переночевать, и хозяйка махнула рукой: «Зайдите в хату, там человек сидит». Зашел, вижу, сидит мужчина средних лет и читает немецкую газету на украинском языке. Переночевать он мне разрешил, но прежде расспросил, кто я и откуда. В разговоре посетовал, что у него самого две недели назад сына в неметчину увезли. Наконец, отложив газету, он сказал: «Вы подождите, сейчас вечерять [278] будем, только сынишку пошлю — на молочный пункт бутылки отнести», и вышел. Во дворе он что-то тихо сказал жене и вернулся в дом. Постояв немного посреди горницы, снова ушел куда-то. От нечего делать взял я в руки газету и стал просматривать статьи. Я плохо читал на украинском, но понял: в каждой статейке одно и то же — восхваление немецкой армии и нового порядка. Победная сводка с фронтов была годичной давности. Так прошло с четверть часа. Вдруг слышу во дворе мужской голос: «Посторонние есть?» «Есть, в хате», — тут же отвечает хозяйка. И не успел я опомниться, как по крыльцу застучали сапоги. Я сделал вид, что очень увлечен газетой и не замечаю вошедшего, но украдкой, поверх листа, разглядываю невысокого мужчину в темно-зеленом суконном костюме. Такого обмундирования я, повидавший немало фашистских мундиров, еще ни разу не встречал. Похоже, кущинцам досталась старая, залежавшаяся форма немецкой полиции.

Наконец, вошедший заговорил: потребовал предъявить документы, как он сказал, «лигитымацию». Я протянул ему бумагу на имя Миколы Ивановича Хоменко. Внимательно просмотрев ее, полицай поинтересовался: «А кто документ подписывал?» Я на секунду замешкался: все сведения о себе я выучил на зубок, а вот на подпись внимания не обратил. Вспомнилось, что было что-то очень неразборчивое, но первая буква вроде бы «К». «Коваленко», — говорю я после паузы. Полицай нахмурился. Придется, говорит, тебе со мной пройтись до участка, там все и выясним. Вижу, плохо мое дело, начинаю просчитывать варианты: если поведет окраиной села — попытаюсь сбежать, если будет применять [279] силу — убью его, благо я сильнее и выше. Но соображения мои не пригодились: как только вышли из хаты, во двор вошел еще один полицай — высокий мужчина лет тридцати пяти. Одет он в нашу офицерскую форму, широким ремнем похлопывает себя по сапогам и улыбается: «А, вот он, партизан!»

Повели меня в полицейскую Кущу, расположившуюся в деревенской школе. Не успели мы войти в помещение, как на меня набросилось пятнадцать человек и стали обыскивать. Обшарили карманы, «обхлопали» руки, ноги, но ничего не нашли. Затем завели «партизана» в дежурное помещение на допрос. Там я снова повторил свою обычную «песню».

После допроса меня заперли в маленькой комнатке с соломенной подстилкой в углу и единственным окном, забитым изнутри крышкой от большого фанерного ящика. Посмотрев в щели, я увидел, что решетки нет, а стекла выбиты. Тогда я лег на солому, достал вареники, но есть не смог — нервы были напряжены до предела. Вскоре пришли с новым обыском, отобрали ремень. Примерно через полчаса вызвали на допрос к начальнику полиции. Я в который раз повторил свои показания, и начальник, заскучав, приказал завтра утром отправить меня в район: мол, там для меня найдется телеграфный столб. Снова бросили в камеру.

Лежу в своем углу на соломе и слушаю, как в коридоре переговариваются полицейские. Один говорит: «Надо отпустить парня, а то повесят. Жалко, молодой еще». Другой отвечает: «Ну да, а вот если ты к партизанам попадешь, думаешь, они тебя отпустят?» Слышу вступается кто-то третий: «Конечно, попадешься — не помилуют, но ведь у тебя самого [280] брата недавно в Германию увезли. Вдруг он возьмет да убежит. Ему бы только до дома добраться, а его такие, как мы, голубчики поймают, да повесят. И что тогда?» Поговорив еще пару минут, они ушли. Стало тихо, на улице стемнело, слышны только шаги часового. Вот он шагает по коридору, входит в дежурку, выходит из нее и идет на крыльцо. Постояв там немного, повторяет свой маршрут. Стал я потихоньку, по миллиметру, отрывать фанеру от окна, пока часовой ходит по коридору. Оторвал, осторожно опустил ее на пол, медленно открыл окно и выпрыгнул во двор, в заросли кукурузы. Продравшись через растительность, побежал по улице. Ночь была темной. Когда я пробегал мимо дома, из которого меня забрали, оттуда доносились пьяные голоса — полицаи горланили песни. В открытое окно я увидел хозяина, начальника полиции и двух давешних полицаев. Только сейчас я догадался, в какой дом попросился ночевать. С тех пор я стал осторожнее.

Фронт приближался, вечерами слышны были отдаленные артиллерийские залпы на северо-восточном направлении. Я свернул туда, и дорогу теперь спрашивал уже не на Харьков, а на Великие Сорочинцы.

Однажды вечером, неподалеку от совхоза им. Буденного Миргородского района, встретил я в поле мужчин, накладывавших солому на подводы. Я спросил у них дорогу, они показали, а когда я хотел уходить, один из мужчин отвел меня в сторону и сказал, что окрестности Сорочинцев прочесывают немецкие карательные отряды. Убивают всех подозрительных, поэтому без документов там лучше не показываться. Мужчина предложил мне ночлег, а если я решу остаться, предложил подыскать работу [281] в совхозе. Я, наученный кущинцами, долго колебался. Меня поспешили успокоить: «Да вы не бойтесь, здесь уже работает человек двадцать пленных, не вы один такой». Это не развеяло моих сомнений, но ночевать к нему я все-таки пошел — очень уж соблазнительно было переночевать под настоящей крышей. Уложили меня в хате, на свежей соломе, а за окном всю ночь шел сильный дождь. Утром, когда я проснулся, хозяин разговаривал обо мне с гостем — босым мужчиной в засученных до колен брюках. Они предложили мне временно устроиться на работу, осмотреться. Позавтракав, пошли мы втроем к завхозу, где я написал заявление на работу, снова выдав себя за украинца из Харькова. Прочитав бумагу, завхоз понял, что я не знаю украинского языка и, чтобы не выдать меня, переписал заявление сам. С этим заявлением мы пошли к управляющему. В дверях неожиданно столкнулись с полицейским, одетым в форму советского летчика. Он спросил: «Кто ты такой есть?» Ответить ему я не успел, поскольку ловкий переводчик схватил офицера под руку и почти насильно вывел на улицу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});