Муза - Джесси Бёртон

В спальню вошел отец и здоровенным башмаком отшвырнул под кровать валявшийся на полу «Вог». Олив спешно сунула письмо в карман пижамы и развернулась к нему лицом.

– Сколько? – поинтересовался он, показывая пальцем на простертую фигуру жены.

– Не знаю, – ответила Олив. – Пожалуй, больше обычного.

– Sheiße![26] – Гарольд ругался по-немецки только в моменты сильного стресса либо абсолютной свободы. Он склонился над Сарой и с нежностью убрал прядку с ее лица. Это был жест из лучших времен, и Олив он только покоробил.

– Ты купил сигареты? – спросила она.

– Что?

– Сигареты.

Вчера вечером он заявил, что ему надо в Малагу – купить сигареты и заодно посетить мастерскую художника. «Может, открою нового Пикассо?» И засмеялся так, словно молния может дважды ударить в одну точку. Ее папаша всегда спешил улизнуть, ему быстро становилось с ними скучно, а когда снова появлялся, тут же требовал к себе внимания. Они приехали сюда всего пару дней назад, а он уже успел слинять.

– Ах, да, – сказал он. – Купил. Они в машине.

Прежде чем покинуть спальню жены, Гарольд налил своей любимой стакан воды и оставил на тумбочке, до которой она не смогла бы дотянуться.

* * *

Ставни на первом этаже были до сих пор прикрыты, и в полутьме угадывались самые необходимые предметы обстановки. В воздухе смутно пахло камфарой и сигарами. В финке, предположила Олив, никто не жил последние несколько лет. Дом напоминал этакую большую надземную катакомбу с затаившимися комнатами, с длинными, меблированными в колониальном стиле коридорами, со шкафчиками из твердой древесины темного цвета, не знакомыми с обыденными предметами. Было ощущение, что на дворе 90-е годы XIX века, куда их забросило из другой эпохи, а вокруг них декорации, оставшиеся от салонной драмы.

Легкая влажность уже начинала выветриваться. Олив распахнула ставни, и комнату залил солнечный свет, провозвестник дня, пусть еще и не тепла. Глазам явился неокультуренный склон, спускающийся к высокому забору из кованого железа, откуда уходила деревенская дорога. Олив всмотрелась: худосочные кусты, цветочные бордюры без цветов, три бесплодных апельсиновых дерева. По словам отца, такие особняки строились наособицу, поближе к обводненной и плодородной земле, так что летом жильцы будут наслаждаться видом оливковых рощ и благоухающих вишен, цветущих ночных кактусов и палисандровых деревьев и бьющих ключей, – словом, блаженство и восторг.

Олив была в чулках и зимней пижаме, а поверх натянула аранский свитер. Плитняк под ногами был такой холодный, будто по этим большим гладким квадратам недавно прошелся ледяной дождь. Ну, давай же, подумала она. Скажи ему, что тебе есть куда уехать, и уезжай. Ах, если бы мысль была материальной. Если бы мы могли знать наверняка, как нам следует поступать.

В буфетной она нашла баночку с кофейными зернами и старую, но функционирующую кофемолку. Это был весь завтрак, и они с отцом решили выпить кофе на задней веранде. Гарольд отправился в комнату с телефоном. Он выбрал эту финку, поскольку ее единственную обслуживал генератор, наличие же телефона его приятно удивило.

Он что-то там бормотал по-немецки, скорее всего обращаясь к кому-то из своих венских друзей. В его словах звучала настойчивость, но разобрать что-либо было невозможно. Еще в Лондоне, узнавая новости из родного города – уличные потасовки, налеты на молящихся, – он угрюмо замыкался в себе. Меля кофе, Олив вспоминала Вену своего детства, старую и новую, еврейскую и христианскую, образованную и чудну́ю, для души и для сердца. Когда Гарольд сказал, что возвращаться им туда небезопасно, у нее это не укладывалось в голове. В их кругу насилие казалось чем-то очень далеким.

Отец, закончив разговор, дожидался ее на потертой зеленой кушетке, оставленной кем-то на открытом воздухе. Поверх пальто красовался длинный тонкий шарф, связанный Сарой. Он с хмурым видом разбирал корреспонденцию. У Гарольда был пунктик: где бы он ни приземлился, письма уже должны были его ждать.

Олив боязливо присела в заброшенное кресло-качалку – что, если от влажности клей рассохся и в стыки устремились личинки древоточца? Отец закурил сигарету, а серебряный портсигар положил на шаткий пол веранды. Он сделал затяжку, и Олив услышала приятное потрескивание разгорающегося табака, а его горячее дыхание добавило жару.

– Как думаешь, сколько мы здесь пробудем? – спросила она как бы невзначай.

Он оторвался от корреспонденции. От кончика сигареты поднимался неровный столбик дыма – здесь не было ветра, который мог бы его поколебать. Другой столбик, пепла, постепенно рос, загибаясь книзу, пока не разлетелся по ободранным половицам.

– Только не говори мне, что ты уже мечтаешь уехать. – Его черные брови выгнулись домиком. – Ты… – он поискал чисто британское словцо, – томишься? У тебя кто-то остался в Лондоне?

Безразличным взглядом окинув по-январски обнаженный сад, Олив на минутку помечтала о некоем Джеффри с безвольным подбородком, белоснежным оштукатуренным особнячком в Южном Кенсингтоне и должностью заместителя министра иностранных дел. Но в действительности такового увлечения у нее не было и не предвиделось. Она зажмурилась, и перед ней как будто блеснули воображаемые запонки из потускневшего металла. – Нет. Просто… мы оказались не пойми где.

Он отложил недочитанное письмо и внимательно посмотрел на дочь.

– Ливви, что мне было делать? Я не мог оставить тебя одну. Твоя мать…

– Ты мог оставить меня одну. Или с друзьями.

– Ты постоянно говоришь, что у тебя нет друзей.

– Есть… есть кое-что, чем я хотела бы заняться.

– Например?

Она машинально тронула карман пижамной курточки.

– Ничего. Это я так.

– Насколько я понимаю, Лондон тебя интересовал мало.

Олив ничего не ответила, поскольку вдруг заметила в саду двух незнакомцев, стоящих у фонтана, там, где заканчивался газон, опоясывающий дом. Это была молодая пара, и они даже не пытались спрятаться. Женщина, у которой наискось через плечо висела кожаная сумка, похоже, чувствовала себя как дома в этом саду, где на месте помидоров, баклажанов и салата, радовавших глаз в ту пору, когда до урожая кому-то еще было дело, нынче стелился один сушняк на выжженной почве.

Мужчина, руки в карманы, стоял с поникшими плечами и опущенной головой, зато женщина в открытую разглядывала мускулистого сатира, позирующего в бездействующем фонтане. Потом она закрыла глаза и втянула носом воздух. Олив тоже вдохнула едва уловимые запахи прогоревшего древесного угля и зарослей шалфея, ощутив всю пустоту этого места, атмосферу брошенности. И подумала, а нельзя ли снова запустить фонтан.

Пара приближалась к дому с упорством горных козлов, избегающих кроличьих нор и булыжников в своем неумолимом желании дойти до цели. Олив даже встрепенулась: вот это уверенность в себе. Они с отцом следили за их движением, слыша, как папоротник похрустывает у них под ногами.

Женщина оказалась моложе, чем Олив поначалу подумала. Темные глаза, интригующе увесистая наплечная сумка. Нос и рот маленькие, а кожа блестящая, как лесной орех. Платье простое, черное, с длинными рукавами, застегнутыми на запястьях. Густые темные волосы заплетены в длинную косу, но когда она развернулась в сторону Гарольда, коса блеснула рыжиной на утреннем солнце.

Мужчина, практически брюнет, немного постарше, лет двадцать пять. Видимо, супружеская пара. Олив не сводила с него глаз. Лицо тосканского аристократа, поджарое тело боксера веса пера. Отутюженные синие брюки, открытая рубашка вроде тех, какие она видела на работягах в поле, только у него новехонькая, а у работяг изношенные. Лицо тонкой лепки, подвижные губы. Его темно-карие глаза послали в сторону Олив электрический разряд. Муж и жена? Она откровенно на них таращилась, не в силах отвести взгляд.

– Мы несем хлеб, – сказал мужчина по-английски, с акцентом, а его компаньонка полезла в сумку и продемонстрировала батон.

Гарольд радостно захлопал в ладоши.

– Вот так удача! Я умираю с голоду. Давайте сюда.

Пара приблизилась к веранде. Хотя Олив была примерно одного роста с девушкой, она поежилась, чувствуя себя рядом с ними верзилой из-за слишком длинных, действующих независимо от нее рук и слишком крупной головы. Угораздило же ее выйти, как школьнице, в пижаме!

Девушка ткнула себя в грудь.

– Me llamo Teresa Robles, – сказала она, произнеся свою фамилию на испанский манер: Row-blez.

– Me llamo Isaac Robles, – сказал мужчина.

– Llamo Olive Schloss[27].

Она его жена, снова подумала Олив, иначе зачем бы он пришел с ней в столь ранний час? Пара захихикала, что вызвало у нее приступ ярости. Может, Олив по-испански звучит смешно, но все же не настолько, как если бы ее звали Анчоусом или Абрикосом. Ее всегда дразнили: сначала во дворе – Олив Ойл, как подружку героя комиксов Попая[28], а подростком – Оливкой, как украшение к коктейлю. И вот сейчас, на пороге обретения свободы, ее обсмеяли, словно она плод на испанском дереве.