Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

кости скулами и сплетенным из водорослей языком.

«Пароход не спасти, и только я виноват в этом. Сколько людей погибнет сегодня из-за меня?»

Много. Очень много.

Уродливая живая маска – та, что всегда прячется за истинной любовью, – приблизилась, внутренности капитана сжались, по ноге побежала струйка мочи, но потом перед внутренним взором снова предстала Молпе, женщина без ног, красивая, как окатанный янтарь, как рассыпчатые облака над бирюзовым океаном, предстала и исчезла, и Делонкль остался один.

Один среди испуганных людей на тонущем судне.

Любовь, которая приблизила его к аду, теперь защищала его от ада. Любовь и была адом, круглой комнатой, оглохшей от грохота дверей. Но, пока не закрылась последняя дверь, он должен попытаться сделать хоть что-то… для тех, кого завел в эту геенну…

Вокруг разрушенного мостика собирались офицеры.

Несмотря на холодный ветер, капитан испытывал жар и озноб. Он шагнул к машинному телеграфу, положил клейкую, как заплаканная липой брусчатка, ладонь на рукоятку и перевел указатель на «Полный вперед». Сообщение ушло на приемник машины.

– Делинж, идем по компасу. Курс на север, с отклонением к востоку на десять градусов.

– Месье капитан, вы хотите?..

– Сейбл, – кивнул Делонкль и невесело улыбнулся. – Вот уж не думал, что буду считать удачей оказаться на его отмелях.

«Но до острова не меньше пятидесяти миль». Эту мысль Делинж оставил при себе. От нее было не больше проку, чем от паники, которая уже охватывала палубы и внутренние помещения судна.

Машина ожила. «Ла Бургонь» встрепенулась и, вздрагивая, устремилась вперед. Трюмы парохода заполнялись водой, океан подбирался к топкам, озлобленно шипели перебитые паропроводы. Верхушки мачт царапали низкое серое небо.

«Я должен командовать, но все, что я могу предложить людям, – это иллюзию спасения на берегах острова призраков».

Капитан заметил взгляд Делинжа. В нем читался мутный страх и осуждение. «Вчера я приказал ему изменить курс…» Невысокий тощий штурман всегда отличался завидными выдержкой и спокойствием, но близость смерти порой проделывает отвратительные фокусы с субординацией. Что ж, Делонкль понимал, что заслужил гораздо больше, чем неозвученный упрек, – заслужил все это. Делинж открыл рот, но ничего не сказал – зазвонил машинный телеграф.

Механик сообщил, что второе котельное отделение не продержится и десяти минут, вода скоро зальет топки.

Делонкль почти ощущал едкий угольный дым, заполнивший котельную, когда пробоины осевшего правого борта оказались ниже ватерлинии. Паропроводы взорвались, машина замолкла, винт лайнера замер. На «Ла Бургони» погас свет.

Песня Молпе оборвалась.

И тогда пришла обманчивая тишина, обрамленная шипением пара и криком какой-то женщины, донесшимся с палубы.

А потом закричал кто-то еще, и еще, и еще…

Словно разошлись отполированные доски, и глотка умирающего парохода исторгла безумный вопль.

СЕКОНДО

Удар.

Тяжелый удар сердца, необходимый, чтобы вынырнуть.

Тревога, которая терзала Секондо вечером, ушла с пробуждением. Говорят, что сон опустошает печали вчерашнего дня, переворачивает человека, сливая в бесконечную тьму яд и страх. Вранье. Ночной кошмар разбил итальянца, его тело треснуло, как керамическая ваза, и через расселину вытекла не только тревога, но и душа.

Еще никогда Мехелини Секондо не чувствовал себя таким пустым.

В кошмарном сне он смотрел. Стоял перед большим прямоугольным иллюминатором и смотрел сквозь толстое стекло, исцарапанное с другой стороны когтями, клыками и шипами тошнотворных тварей, а также обломками ногтей и зубов их жертв. И это было неплохо, потому что мир за мутным стеклом уже не казался… настоящим… Но он был, и в нем по палубе парохода ползли уродливые создания с чешуйчатыми грудями и пятнистыми хвостами. Полулюди-полутюлени с раздутыми головами, выпученными глазами и перепончатыми кистями. А еще там был гигантский моллюск. Белесый, студенистый, он перетек через борт и судорожно пополз по доскам. Монстр вытягивался, сужаясь в одном месте и расширяясь в другом, бледные щупальца рыскали по палубе и хватали кричащих людей. Несчастных обволакивала зеленоватая слизь, черепа пузырились, языки вываливались между черными распухшими губами… а потом, потом…

«Лети оно ко всем чертям, – решил Секондо. – Черным намерениям – черные сны. То, что быстро уходит, недостойно переживаний».

В этом была своя правда. К полудню кошмар истлел, оставив лишь пепел неясного беспокойства. А намерение отомстить Эрику Массо осталось там же, где и жило последний год, – в сердце Секондо.

Скоро он убьет Массо. Очень скоро – еще до того, как «Ла Бургонь» войдет в порт Гавра.

А как жить с чужой смертью, Секондо решит потом. Возможно, позволит пустоте, возникшей после смерти Сэвины, разрастись и поглотить себя. Эта мысль показалась ему заманчивой. Когда-то он жил ради Сэвины. Потом – сейчас – ради мести. Так что, когда Массо перестанет дышать…

Секондо сидел на койке и слушал голоса. Эмигрантские твиндеки ютились в чреве парохода – помещения без окон и электричества. Зато с тяжелым дыханием, стонами и жалобами пассажиров третьего класса. При слове «комфорт» тут по-прежнему закатывали глаза, даже пользуясь столовой, местом для курения и прогулочными палубами на носу и корме парохода.

Когда-то суда с эмигрантами называли кораблями-гробами. Трансатлантические маршруты «славились» немыслимой смертностью: в корабельной тесноте и антисанитарии пировали холера и тиф. Неприхотливые эмигранты были преходящим балластом. Сначала меловой прямоугольник на палубе, потом временные перегородки, затем ряды двухъярусных коек из неструганых досок, разделенные узким коридором.

Путь эмигрантов (условия плавания) немного облегчил акт, принятый американским конгрессом в 1848 году, и последовавшие за ним законы. Мизерный комфорт, а также быстроту переправы через Атлантический океан принесла капитуляция парусов перед паровыми машинами. Когда-нибудь пассажиры третьего класса получат отдельные каюты, но…

…Секондо это не волновало. Это не волновало пустоту.

Люди в помещении – в основном итальянцы, как и Секондо, – разговаривали, перекидывались в карты, перебирали убогий эмигрантский скарб, расправляли свои документы и вчитывались в них. Ритуал повторялся по несколько раз на день: сундучки открывались и закрывались, бумаги доставались и прятались.

На койку через проход села девушка. Секондо рассматривал ее украдкой: волосы до плеч, большие синие глаза, фигура, изящество которой граничило с болезненной худобой. Скорее всего, американка. Девушка путешествовала одна и ни с кем не разговаривала. В твиндеке она появлялась изредка, порой Секондо видел ее на прогулочной палубе – хрупкое изваяние у борта лайнера. Она чем-то напоминала его самого – искала, высматривала… нашла ли? Потому что он нашел. Да, наконец-то нашел убийцу своей сестры. Нашел Эрика Массо.

А еще она напоминала ему Сэвину.

У Секондо защемило в груди, пустота засмеялась. Сэвина была мертва, а девушка на противоположной койке жива, и это различие было непреодолимым.

Девушка чему-то улыбалась. Эта улыбка понравилась пустоте: холодная, ликующая, острая, как осколок стекла. Так