Скрипка - Энн Райс

– Фей ведь не умерла? – спросила я.

Знай я наверняка после стольких мучительных лет ожидания Фей, что ее нет в живых, я позвала бы ее с нами в сырую могилу, и мы могли бы быть там все вместе: Фей и Лили, и мама, и папа, и Карл. Я бы включила Фей в свою литанию.

Но не может быть, чтобы Фей оказалась мертва. Только не моя драгоценная Фей. Чего тогда стоили вся моя эксцентричность, кажущаяся чрезмерной мудрость и высокие чувства.

– Только не Фей.

– О Фей по-прежнему ни слова, – сказала Розалинда мне на ухо. – Она, наверное, попивает текилу в каком-нибудь мексиканском кафе для дальнобойщиков. – Сестра еще раз поцеловала меня. Я почувствовала тяжелое и в то же время нежное прикосновение ее руки.

Мы стояли в парадных дверях, Грейди и я – безумная вдова и добрый старый семейный адвокат.

Мне нравятся парадные двери моего дома. Большие, двустворчатые, расположенные в самой середине стены, они ведут на широкую террасу вокруг дома. Такой красивый дом. И дня не проходило, чтобы я им не любовалась.

Много лет назад мы с Фей частенько выплясывали на крыльце и при этом напевали: «Он вальсировал с девушкой под звуки оркестра…». Она была младше меня на восемь лет и такая маленькая, что помещалась у меня на руках, как обезьянка.

А какие заросли азалий вокруг ступеней – кроваво-красные и удивительно густые! Нет сомнения, это весна. Повсюду цветут изнеженные растения – да, это типичный дом Садового квартала. И колонны такие белые… Надо же, а ведь, оказывается, на мисс Харди вовсе не белые туфли. Они серые.

А в доме Розалинда кричала на Катринку

– Не говори о Фей, только не теперь! Не говори о Фей. Катринка, как всегда, лишь рычала в ответ…

Кто-то приподнял от пола мою ногу. Это мисс Харди надела на меня тапочки. Ворота стояли раскрытыми настежь. Грейди держал меня за руку.

Доктор Гидри ждал у распахнутых дверок «скорой помощи».

Снова заговорил Грейди, уверяя меня, что если я поеду в больницу, то смогу уйти оттуда, как только захочу. Пусть только меня подлечат там немного.

Подошел доктор Гидри и тоже взял меня за руку.

– Ваш организм сильно обезвожен, Триана, и к тому же вы давно ничего не ели. Никто не говорит о том, чтобы сдать вас куда-то. Я просто хочу, чтобы вы поехали в больницу. Только и всего. Вам нужно отдохнуть, и я обещаю, что вам не будут проводить никаких тестов.

Я вздохнула. Все вокруг начало становиться ярче.

– Мой дорогой ангел-хранитель, – прошептала я, – которому вверяет меня любовь Господа…[6]

Внезапно все лица вокруг меня стали удивительно четкими.

– Простите… – негромко проговорила я. – Мне так жаль… очень-очень жаль, что так случилось… Простите… – Я разрыдалась. – Можете тестировать. Да, проверьте все, что нужно. Простите… мне очень жаль…

Я остановилась на дорожке.

У ворот стояли мои дорогие Алфея и Лакоум, вид у них был очень обеспокоенный. Наверное, все эти белые люди: врач, адвокат, дама в серых туфлях – не пустили их ко мне. Алфея надула губу, словно собираясь расплакаться, она сложила тяжелые руки на груди и наклонила голову.

Лакоум пробасил:

– Мы здесь, босс.

Я хотела было ответить, но мое внимание отвлекло что-то на другой стороне улицы.

– Что случилось, милая? – спросил Грейди. В его акценте звучали приятные нотки жителя Миссисипи.

– Скрипач.

Черная фигура смутно маячила вдалеке, на другой стороне улицы. Не дойдя до конца квартала, до угла Третьей и Каронделет-стрит, скрипач оглянулся.

Потом он исчез.

По крайней мере, мне показалось, что он исчез за вереницей машин и деревьями. Однако я целую секунду ясно его видела: странный часовой в ночи оглянулся и широкими ровными шагами пошел дальше, держа в руках скрипку.

Я забралась в машину и растянулась на носилках, что, видимо, обычно не делается, но я поступила так неловко потому, что первой начала карабкаться в машину, прежде чем меня кто-то успел остановить. Укрылась простыней, сомкнула веки. Больница Милосердия. Все мои тетушки, прослужившие там монашками много лет, уже в ином мире. Тут я спросила саму себя, сумеет ли мой бродячий скрипач отыскать больницу Милосердия.

– Знаете, а ведь этот человек нереален! – Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. – Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди – обе его слышали.

Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.

Глава 4

Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.

Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?

Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.

Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.

– Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, – сказала миссис Вольфстан.

Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил, но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.

У меня были сестры, которых я любила и теряла. Где сейчас Фей?

Я сама довела себя до больничной палаты – человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.

Пришел мой зять Мартин – муж Катринки и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.

Мне сделали все анализы.

Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».

И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.

– Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!

Как ты могла так поступить, Триана?!

Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как: заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});