Этюд о Крысином Смехе - Павел Давыдов

Мы остановились у самого подъезда, и Холмс, плотоядно усмехнувшись, вынул из кармана свою записную книжечку. Я чиркнул спичкой, и великий сыщик, напрягая зрение, занес номер кэба в конец списка подозреваемых в хищении денег. Нарисовав рядом с номером маленький череп и кости, Холмс злорадно захохотал, и смех его, отразившись от древних стен и исказившись до неузнаваемости, заставил меня вздрогнуть.

— Ради Бога, тише, — взмолился я. — Люди же спят!

— Какие люди? Ха-ха! Все еще утром покинули замок!

И тут меня осенило.

— Хм… — я несколько раз демонстративно дернул двери, которые, как и ожидал, были надежно заперты. — А как же мы проникнем внутрь?

— Молча! — сострил Холмс и расхохотался еще громче. — Я все продумал заранее. Смотрите! Вот она. Видите? — И он показал пальцем в ночное небо.

— Не вижу, — отрезал я.

— Ничего, старина, — утешил меня Холмс. — Я тоже не вижу. Но я точно знаю, она там, эта печная труба. Через нее мы легко попадем в замок. Только сначала надо влезть на крышу. Ну, смелее, Ватсон!

Я задрал голову и с сомнением оглядел уходящую ввысь стену. После недолгих колебаний я подошел поближе, подергал побеги плюща и, еще раз прокляв в душе всю эту дурацкую затею, начал восхождение. Великий сыщик последовал за мной, бодро уговаривая меня не волноваться и убеждая, что в случае падения поймает меня.

Но ловить меня не пришлось. Цепляясь за излишества старинной архитектуры, то за крылья амуров, то за бороды атлантов, я фут за футом уверенно продвигался вверх. Минут через десять я уже был на крыше и, тяжело дыша, оперся на гипсовую химеру, нависавшую над парком.

Холмсу повезло меньше. Судя по доносившимся до меня звукам, раза три он срывался, причем последний раз — как я догадался по грохоту падающей черепицы — уже с самой крыши. Но, наконец, и он оказался наверху. Его темная фигура приблизилась ко мне и, облегченно вздохнув, вцепилась в химеру с другой стороны.

Хрупкой статуе, по‑видимому, не предназначалась роль несущей опоры. Я услышал, как что‑то сухо хрустнуло, и почувствовал, как все мы — я, Холмс и химера — медленно и неотвратимо кренимся к далекой земле…

Каким-то нечеловеческим усилием мне удалось оттолкнуться от гипсовой фигуры и, немыслимо изогнувшись, все-таки удержаться на крыше. В тот же миг химера, с треском отломившись от основания, тяжело рухнула вниз вместе с так и не отпустившим ее Холмсом. Раздался глухой удар, сопровождаемый звоном бьющихся стекол и страшным проклятием. Затем над парком повисла тягостная тишина. Которая вскоре вновь была нарушена — тяжело дыша, Холмс в очередной раз лез по стене…

Потом мы долго сидели около трубы, вдыхая свежий ночной воздух.

— Я напишу новый верлибр, — внезапно сказал Холмс. — И назову его — «Химере — химерья смерть». — Он победоносно посмотрел на то место, где еще недавно торчала эта зубастая тварь. — Она мне сразу не понравилась. Ловко мы ее! — Мой друг одобряюще хлопнул меня по плечу. — А теперь, вставайте, Ватсон. Нас ждут великие дела! — Холмс влез на трубу. — Не отставайте, пузырьки близки! — в экстазе воскликнул он и бесшумно провалился вниз. Я последовал его примеру.

После нашего появления в замке, труба, без сомнения, стала гораздо чище. Луч потайного фонаря Холмса высветил уже знакомую нам галерею портретов и злополучное зеркало, в котором отразились два черных как уголь лица.

— Странно, — заметил Холмс, оглядевшись по сторонам. — По всем расчетам выходило, что эта труба ведет прямо в кабинет.

— Пустяки, — прошептал я, — тут, кажется, недалеко.

Идти по безмолвным этажам, скрипящим лестницам и опустевшим галереям было не очень‑то приятно. Бледный луч фонаря выхватывал лишь небольшой участок пола под ногами и делал окружающую тьму еще более глубокой и беспросветной. Ощущение того, что по нашим следам кто‑то крадется, да и сама зловещая обстановка замка привели меня в такое смятение, что я совершенно потерял способность рассуждать и механически следовал за Холмсом, рвущемуся к своим вожделенным сокровищам.

По дороге, однако, ничего страшного не случилось, и я немного успокоился. А вскоре мы убедились, что и Холмс зря волновался. В кабинете все было по‑прежнему — и разбросанные ящики, и кипа разлетевшихся по всей комнате бумаг, и кресло-качалка, которое моментально отшвырнул в сторону Холмс, кинувшийся к столику с пузырьками.

— О боже! Неужели это все мое?! — бормотал он, набивая склянками карманы, перчатки и голенища сапог. — Ватсон, что вы там встали как пень? Вот эти три экземпляра особенно редки! Их надо во что‑то завернуть. Берите бумагу и смотрите, как это делается.

Я не заставил его ждать. Быстро подняв с пола несколько листов, я схватил протянутые мне пузырьки и, глядя на действия моего друга, стал лихорадочно их заворачивать. К чести Холмса надо сказать, что он справлялся с этой операцией куда проворнее меня, так что уже через каких-нибудь пятнадцать минут мы с нашей драгоценной ношей пустились в обратный путь.

Для того, чтобы попасть вниз, надо было сначала миновать длинную галерею, проходящую вдоль всего этажа и выходящую окнами во двор замка. Взошла луна. Ее свет ложился на пол галереи четкими прямоугольниками узких, как бойницы, окон.

Как только мы вступили в галерею, часы на башне замка начали бить. Мерные удары колокола раздавались прямо над нашими головами, возвещая наступление того часа, когда, по преданиям, разверзаются могилы, и неприкаянные души выходят на свободу.

— Полночь… — как‑то зловеще сказал Холмс, и пузырьки у него за пазухой зазвенели.

По галерее пронесся легкий ветерок. Где‑то внизу хлопнула дверь. Я застыл.

— Вы слышали, Холмс? — прошептал я. — Тише! Там, кажется, кто‑то есть.

Холмс замер. Стало так тихо, что даже удары собственного сердца оглушали меня.

— Ватсон, — еле слышно отозвался Холмс, — вы…

Протяжный, тупым ножом резанувший по нашим натянутым нервам скрип в клочья разорвал тишину древнего замка. Казалось, этот скрип заполнил собой все — коридоры, комнаты, залы — каждый уголок замка, от подземелий до шпиля древней башни. У меня подкосились ноги, и я, бессильно цепляясь руками за стену, сполз на пол.

Послышался далекий протяжный, нечеловеческий стон, а затем раздались тяжелые, мерные шаги и гнетущий звон цепей. В жизни не слышал я ничего более ужасного. Мне было плохо, как никогда. К тому же, сверху на меня рухнул трясущийся от страха Холмс, который что-то пытался сказать, но язык отказывался ему повиноваться.

Шаги приближались — нижняя зала, поворот налево, винтовая лестница, узкий переход в оружейную…

— Ва-ва… — я чувствовал, что Холмс хочет мне что‑то сказать. — Ва-Ватсон… Ни… ни‑и‑ша… Здесь д‑должна быть н‑ниша…

Лязганье зубов мешало ему выразиться более отчетливо, но я понял самое главное: поблизости есть укрытие. Не теряя ни секунды, я собрал остатки сил и пополз вдоль стены, пытаясь в темноте обнаружить нишу. В том месте, где галерея поворачивала налево, Холмс тяжелым мешком свалился с моей спины и прошептал:

— Это здесь, Ватсон… Где‑то здесь…

Ниша была не особенно большой, к тому же значительную ее часть занимала какая‑то статуя, но выбирать не приходилось — шаги доносились уже с лестницы, ведущей на галерею. Мы кое‑как забились за постамент и затаились.

И вовремя! В дальнем конце коридора произошло какое-то движение. Что‑то зловещее, кошмарное, пугающее двигалось в нашу сторону. Звук его шагов гулким эхом разносился по всему замку. Казалось, сам Древний Ужас поднялся сюда из бездонных глубин времени… Миг — и он ступил в полосу света.

Да, это был призрак! Кровь застыла у меня в жилах. Громадная белая фигура, неизбежная, неотвратимая как смерть, то исчезала, то вновь появлялась в лунном свете, с каждым разом оказываясь все ближе, ближе, ближе…

— Тень, Ватсон, тень! — прошептал Холмс.

Сообразив, что свет луны падает на мою правую руку, я мгновенно втянул ее в тень и вжался в холодный пол, уже ни на что не надеясь.

Шаги прогрохотали совсем рядом и… стали удаляться!

А потом начался ад. Весь замок ходил ходуном: страшные удары следовали один за другим, стены тряслись, с потолка сыпалась штукатурка, пол под нами дрожал, как во время землетрясения; статуя, стоявшая в нише, не удержалась на постаменте и со страшным грохотом рухнула, лишь по счастливой случайности не раздавив нас. Холмс то и дело порывался кричать от страха, но я вовремя успевал затыкать ему рот.

Этот кошмар продолжался всю ночь. Наконец, удары смолкли, и наступила тишина. Но ненадолго: крик, в котором слилось все — боль, страх, мука, тоска и отчаяние похороненной надежды, — потряс нас до глубины души. Меня прошиб холодный пот. Холмс снова попытался что‑то крикнуть, но я плотно зажал ему рот и на сей раз уже не отпустил.