Ночь светла - Петер Штамм

– Заходи, заходи, – обратился он к дочери.

Со словами, что обед вот-вот будет готов, мать сбежала в кухню. Джиллиан – за ней.

Вилки и ножи стучали по тарелкам ужасно громко, так громко, что Джиллиан едва удавалось расслышать родителей. Оба – старые люди, жуют, а лица их кривятся уродливыми гримасами. Джиллиан, уткнувшись в свою тарелку, нарезала еду мелкими кусочками и глотала, почти не разжевывая.

– Ты, кажется, совсем не голодная?

– Что? Не расслышала.

– Ты почти ничего не ешь.

– Да я не голодная… – Джиллиан отложила прибор и встала. – Я выйду на минутку.

Закрывая за собой дверь, она увидела, как отец опять накладывает себе полную тарелку еды.

Она сидела на унитазе, тянула время. В доме по-настоящему холодно, она замерзла. «Отец поставил отопление на минимум», – шепнула ей в кухне мать. Джиллиан нажала смыв и вернулась в столовую. Отец еще не расправился с едой, а мать уже убирала со стола. Кофе пили, рассевшись втроем на диване. Отец читал газету, мать примостилась рядом с Джиллиан так, чтобы не смотреть ей в лицо. А Джиллиан разглядывала материнские руки, когда та разливала кофе – одну чашку ей, другую себе, – поблекшие и будто загорелые уже в это время года, покрытые старческими пятнами, но при этом унизанные полудюжиной колец. В молодости мать была очень хороша собой. Интересно бы знать, как же она справилась с утратой красоты? Наверное, все-таки легче, когда это происходит исподволь, а не в одночасье. Где-то она читала, что большинство людей имеют весьма далекое от реальности представление о собственной внешности, кажутся себе стройнее, моложе и красивее, чем они есть на самом деле. Может, мать навсегда осталась для себя той прекрасной молодой женщиной с фотографии, что стоит на буфете? Во всяком случае, вид у нее и теперь ухоженный, хотя тщетность усилий делает распад еще печальнее.

– Ты поправилась? – спросила мать.

Джиллиан провела у них больше времени, чем собиралась изначально. Вышла с отцом в сад, он показывал кусты, которые собственноручно посадил. Потом они все втроем опять сидели в гостиной, читали. В бывшей своей комнате Джиллиан прилегла отдохнуть. Мать хлопотала на кухне – готовила ужин. Отец сновал по дому, будто искал что-то и не мог найти. Иногда заходя к нему в мастерскую, Джиллиан отмечала, что на работе он совсем другой человек – вспыльчивый, но жизнерадостный и отзывчивый. А дома он походил скорее на раненого зверя, рыщущего в поисках укрытия.

– Значит, ты не против, если мы на той неделе уедем кататься на лыжах? – спросила мать.

– Да нет же, – ответила Джиллиан, – операция неопасная. А мое новое лицо вы все равно скоро увидите.

– Почему бы и тебе потом не уехать куда-нибудь в горы или на море?

– Одной?! – возмутилась Джиллиан и ушла в гостиную со стаканами в руках: она накрывала на стол.

Вернулась в кухню, а мать поглядывает на нее с опаской. Но Джиллиан больше ничего не сказала. После ужина они посмотрели вечерние новости.

– Ну, я пошла, – объявила Джиллиан.

Родители ее не задерживали. Проводили до двери, мать обняла ее, отец крепко пожал ей руку.

– Смотрите, ноги там не переломайте! – весело крикнула она, садясь в машину. Развернувшись, взглянула назад, на дом. Дверь закрыта.

Вечером она проверила почту, но в ящике Фрекен Жюли новых сообщений не было.

* * *

Эсэмэска, посланная ей Хубертом вслед за демонстрацией своих картин, показалась Джиллиан обидной. Так прямо и спросил, не ожидала ли она большего. Две недели Джиллиан не выходила с ним на связь, он тоже явно выжидал. Маттиас все спрашивал, что с ней такое, но она только головой качала в ответ, мол, дел невпроворот, половина редакции разъехалась на осенние каникулы.

В конце концов Джиллиан написала Хуберту мейл, упрекая в том, что он якобы ее использовал. «Не каждая из тех, кого ты заманил в мастерскую, станет для тебя раздеваться».

Хуберт ответил немедленно, словно только и ждал от нее сигнала. Ответил со всей любезностью, но и с нарочитым спокойствием. Да, он не предложил ей выступить моделью, хотя должен признаться, что такая мысль его посещала. Правда, он принял решение не продолжать свой цикл ню и заняться чем-нибудь другим, однако было бы небезынтересно совершить последнюю попытку. «Но совсем по-иному, – писал он, – ведь мы с тобой отчасти знакомы, и фотографировать тебя я бы не стал, я бы писал тебя с натуры. Как ты на это смотришь?»

«А что будет с картиной?» – написала Джиллиан в мейле без обращения и без приветствия.

«Тебе подарю», – ответил Хуберт.

«Вряд ли я смогу принести домой собственное изображение в жанре ню», – написала Джиллиан.

«А я и не думал про жанр ню», – был ответ.

* * *

В порядке исключения передачу записали в понедельник, поэтому во вторник Джиллиан могла остаться дома. Проснулась утром – Маттиас стоит у окна с чашкой кофе в руке.

– Туман на улице, – сказал он. – Как я тебе завидую…

Не успел Маттиас выйти, как она вскочила, побежала в душ и одеваться. Все старалась представить себе картину, которую напишет Хуберт. В последнем мейле он попросил ее надеть платье. Долго стояла она в раздумье перед гардеробом. Наконец выбрала классическое закрытое платье из шифона, Маттиасу оно очень нравилось. Надела жемчужные бусы и скромные жемчужные сережки, его подарок на помолвку. Вообще-то она не любила украшения, считала, что они ее старят, но вот для картины маслом, конечно, подойдут.

Сейчас, при свете дня и в тумане, тот район, где находилась мастерская Хуберта, выглядел уж совсем безотрадно. Напротив бывшей прядильной фабрики – уродливое административное здание восьмидесятых годов, фасад облицован металлом, выкрашенным в цвет бордо. Движение на улице весьма оживленное. У входа в здание, где мастерская, стояли молодой человек и совсем юная девушка, курили. С интересом разглядывали Джиллиан. Молодой человек стоял прямо у двери и посторонился только тогда, когда Джиллиан, подойдя к нему вплотную, остановилась.

– Ищешь кого? – спросила девушка.

– У меня назначена встреча, – ответила Джиллиан, хотя такая формулировка не очень-то вязалась с этим местом.

Длинный коридор скудно освещали лампы на потолке. Джиллиан добралась до конца коридора, постучала в дверь и вошла, не ожидая ответа. С тех пор как она побывала тут в прошлый раз, Хуберт навел в мастерской порядок. Мольберт с закрепленным на нем большим листом фанеры стоял теперь у дивана.

– Нашла дорогу, не заблудилась? – спросил он мимоходом, помогая Джиллиан снять пальто и внимательно ее рассматривая. – Платье без складок здорово облегчило бы мне работу. До которого часа ты свободна?

– До обеда, – ответила Джиллиан.

Он попросил ее сесть на диване так, как ей удобно. Но не успела она устроиться поудобнее, как он попросил ее не прислоняться к спинке. Подошел, легонько положил ей руку на плечо, чтобы она всем телом наклонилась чуть вперед.

– Вот так, хорошо?

Она кивнула, и тогда он клейкой лентой красного цвета отметил на полу расположение ее ног. Затем он молча обошел все помещение, разглядывая Джиллиан с разных точек обзора. Взял фотоаппарат, заправил пленку и, сделав несколько снимков, пояснил:

– Это просто для надежности.

Наконец, чуть отодвинув от дивана мольберт, он пометил клейкой лентой и его расположение на полу, а к фанере прикрепил металлическими скрепками лист оберточной бумаги. Очень скоро Джиллиан почувствовала, до чего ей неудобно сидеть, не двигаясь, в таком положении.

– Можно я сниму туфли?

Хуберт кивнул, и Джиллиан тут же скинула свои лодочки. Правда, вскоре ноги стали мерзнуть, и ей пришлось снова обуться.

– Ты можешь сидеть спокойно? – нарушил тишину Хуберт. – И убери, пожалуйста, вот эту улыбочку!

Но стоило измениться выражению ее лица, как он опять начал возмущаться:

– Это тебе не фотосессия! Ты что, не можешь сделать нормальное лицо? Представь, что ты тут совершенно одна.

Джиллиан удивилась: неужели он уже работает над лицом?

– Да нет, это все – твоя поза, – стал он объяснять, – я тебя не вижу, когда ты притворяешься.

Джиллиан часто фотографировалась, но только в ролях, которые играла – раньше в театре, потом на публике. Перед камерой она всегда рисовалась, принимала эффектные позы, как это принято в глянцевых журналах. Лучшими нередко оказывались те фотографии, на которых она с трудом узнавала саму себя. Но сейчас ей не разрешалось даже пошевелиться, и она не могла себе представить, какой Хуберт ее видит.

– Голова у тебя огромная, – безразлично произнес он.

Он отцепил от доски и бросил начатый эскиз, тот спланировал на пол. Закрепил на мольберте новый лист оберточной бумаги. Перерыв они сделали через час.

– Можно мне посмотреть? – спросила Джиллиан.

– Конечно смотри, – ответил он, откручивая крышку старой кофеварки. – Хочешь кофе?

В наброске, сделанном на бумаге углем, угадывались очертания комнаты, мебели. Фигура Джиллиан, тоже лишь намеченная, смотрелась удивительно живо. Но ей все равно не понравилось. Не понравилось. Ведь она надеялась увидеть себя такой, какой доселе не знала.