Входи, открыто! - Марианна Кожевникова

— Ну и бледнущая ты, Лялька! Болеешь, наверное?

Ляля в ответ улыбалась, но не слишком весело. Наконец ей показалось, что она разгадала причину своей и Севиной меланхолии: они устали парить в облаках и нуждались в обычной привычной человеческой жизни. Не пора ли Музе превратиться в заботливую жену, которая поможет Севе выйти из депрессии и творческого кризиса? Обрадованная Ляля тут же придумала, как все наладить. Она отправила Иринку в санаторий и предложила Севе пожить у нее. Сева подумал и согласился. В первые дни он был мил и трогателен. Его тоже все вокруг умиляло — ну надо же, резной буфет! И книжный шкаф из мореного дуба. Картины московской школы в столовой вообще прелесть: среднерусские пейзажи, осень, зима, весна.

Старая профессорская квартира еще помнила об устойчивом прочном быте, о целительной силе традиций. Возвращала позабытые традиции и Ляля, готовя диковинные блюда из бабушкиного поварника: кокиль под бешамелью, кружевную бабу. Когда она эту бабу остужала, катая на полотенце, чтобы не села и осталась высокой, Сева подошел и осторожно попробовал ей лоб, не больна ли. Но Ляля вовсе не собиралась посвящать себя кулинарии, ей просто хотелось разок попробовать, получится, не получится. Получилось. Не зря девятнадцать яиц угрохала: воздушное тесто таяло во рту.

Неделю они прожили в мире и согласии, а потом Сева исчез. Для Ляли это было ударом. Он всегда спешил, приходил к ней, а теперь ушел от нее. И она поняла, что так оно и будет. Налаженная совместная жизнь предполагала, что Сева будет уходить. Две с половиной недели его отсутствия дорого дались Ляле. Но она выдержала, не искала его, не звонила. В один прекрасный день появился веселый жизнерадостный Сева, привез целую папку набросков и гуся с голубым бантом.

— Полюбуйся на это чудо, — сказал он про гуся. — Чудо как хорош!

Хороши были и наброски. Ляля поняла, что с творческой депрессией они справились. Но ее это почему-то не обрадовало. Депрессия началась у нее. А Сева снова исчез, оставив у нее гуся. Спустя несколько дней появился снова, и снова такой же жизнерадостный, вот тут-то она и высказала все, что у нее накипело. И за две недели, и раньше. Сева обреченно молчал, потом взял и напился…

Ляля сидела возле спящей Иришки и думала, что же ей, собственно, нужно? Чего она для себя хочет? Как ей быть и что делать дальше? Да, ей нравилось быть такой, какой она была с Севой, — вдохновенной, вдохновляющей, летящей. Но они же перестали летать. Они оба погрузились в тоску, уныние, меланхолию. Ляля не считала роковой ошибкой свою попытку наладить что-то вроде семейной жизни. Без этой попытки она бы не поняла, что семейная жизнь с Севой невозможна. Для нее невозможна. Она такой жизни не выдержала бы. Что ей оставалось? Снова вернуться к роли Музы. Мимолетные встречи. Вспышки страсти. Напряжение, взлеты, падения. Выпадения. Взлеты все короче, выпадения все серьезнее. Ляля вдруг поняла, что смертельно устала и от взлетов, и от падений, и от вспышек. Любовь, подобно огню, поначалу казалась доброй, освещала и согревала, но теперь добралась до жизнетворной сердцевины и подтачивала ее. Огонь ее ничего не сплавил, жизнь сгорала в нем в пепел, дотла…

С некоторых пор Ляля стала ощущать свою любовь как нелегкий груз. Она уже не перелетала на ее крыльях через все препятствия, как раньше. Наоборот, груз мешал естественному ходу жизни, препятствовал ему. С каждым днем Ляле становилось все труднее совмещать свою необыкновенную любовь и обыкновенную жизнь. Но пока она еще упорствовала, сопротивлялась. Разве можно было отказаться от высокой, необыкновенной, романтичной любви, о которой она всегда мечтала!

Сидя возле Иришки, она вспомнила и Санины слова о новом и неизведанном. Неужели он уже что-то уловил? То, чего она и сама в себе еще не поймала? У Саньки всегда была потрясающая интуиция. И произошло еще одно «вдруг». Вдруг ей в голову пришла странная мысль, она подумала, какой спокойной, мирной и уютной станет ее жизнь без Севы. «Я ведь живу как на вулкане, — подумала она. — А зачем?» Подумала и сама себе удивилась. Удивилась и засмеялась. А, собственно, почему бы и не попробовать? Устроить передышку. Взять отпуск. Мысль об отпуске была ей приятна даже физически. Перед Лялей словно бы развернулось необжитое, свободное пространство. Свобода радовала.

Ляля поцеловала свою мудрую советчицу — рядом с ней она столько всего надумала — и вышла из комнаты. Завтра придет Миша. Придет в дом после стольких лет отсутствия. Значит, нужно привести дом в порядок. Ставить Мишу в курс своей личной жизни она не собиралась.

Перво-наперво Ляля сложила все Севины вещи в сумку. Не так-то их было много, этих вещей: майки, свитер, вон еще бритва на стуле валяется, носки на самом неподходящем месте. На столе разложены наброски. Нужно их опять в папку сложить и тоже убрать подальше. Севиными работами она дорожила по-прежнему. А вот на знакомстве Севы с дочкой не настаивала. И правильно делала. Сева был из другого измерения. Сумку она запихнула подальше в шкаф. Папку с набросками положила на верхнюю полку. И опять почувствовала облегчение. Подтерла на полу гусиные следы, подобрала гусиное перо и положила на письменный стол рядом с компьютером. Привет от Шекспира. С приборкой, стало быть, кончено. А что с едой? Может, оставить Мише записку «Свари пельмени»? Ничем она ему не обязана, этому Мише!

Когда в доме ничего не было, Ляля говорила обычно: на ужин у нас Шекспир. Так оно и было, Ляля любила читать вслух стихи, ну и еда какая-нибудь тоже в конце концов находилась, она делала на скорую руку горячие сандвичи с сыром или гренки и сырный салат. Действовала по старому анекдоту: что может в один миг сделать женщина? Салат, шляпку, скандал. С салатом и скандалом она справилась, а вот со шляпкой еще не пробовала… В общем, ужин с Шекспиром всегда удавался. Интересно, а что, если бы к ней в самом деле на ужин пожаловал Шекспир? Ляля представила себе умные темные глаза, усталое и, несмотря на усталость, вдохновенное лицо. Она-то никогда не сомневалась в его существовании. Догадки, домыслы, предположения, ставящие на его место кого-то другого, казались ей святотатством. Она верила в существование гениев, которые где хотели, там и рождались. В захолустье, в бедности, в невежестве. И становились светочами человечества.

Нет сомнения, что аппетит у Шекспира был хороший. Хотя бы потому, что, работая, он о еде не помнил, а потом чувствовал страшный голод. И она бы его накормила… накормила бы… Чем? Ляля с удивлением поняла, что понятия не имеет, чем питались англичане в семнадцатом веке. «Утром они всегда ели овсянку, — решила она, — а вечером? Пудинги!» Значит, нужно приготовить мясной пудинг и овощи на гарнир! Как она забыла, что не только Шекспир, но и Ирка, обожает мясные пудинги!