Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

По приезде Суворина Антон переместился из третьеразрядной гостиницы «Дижон» в роскошный отель «Вандом» и поселился этажом ниже своего патрона. Дело Дрейфуса несколько отравляло беседы старых друзей. В дневниковой записи от 27 апреля Суворин расправился с либералами: «Здесь Чехов. Все время со мной. <…> Он мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей <…> Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следует забаллотировать за „Мужиков“ <…> и эти свиньи становятся судьями замечательного писателя. <…> Дрейфусарам [на выборах] не повезло. <…> Я спросил его [Де-Роберти], видел ли он Золя? „Видел“. — „Что ж, он говорил что-нибудь о Дрейфусе?“ — „Он говорил, что он убежден в его невинности“. — „Ну а доказательства?“ — „Доказательств он не имеет“».

И все-таки в эти три недели в Париже Антон был как никогда доволен жизнью. Оживился и Суворин, еще месяц назад страдавший от глубокой тоски. Вместе с Чеховым они подбирали экспонаты для музея в Таганроге. Антон с Павловским день и ночь защищали перед Сувориным Дрейфуса, и в какой-то момент им показалось, что его удалось переубедить, так что даже спина его приобрела виноватый вид.

Таганрогские родичи не давали забыть Чехову о том, что родной город нуждается в его помощи. Впрочем, он и без напоминаний хлопотал о музее, библиотеке, гостиницах и санатории для рабочих недавно построенного литейного завода. Город собирался отмечать двухсотлетний юбилей, и Чехов вел в Париже переговоры со скульпторами Антокольским и Бернштамом о памятнике Петру I. Не забыл он и своей родни: Павлу Егоровичу купил соломенную шляпу, Евгении Яковлевне — зонтик, Маше — платков. Себя тоже не обидел — прикупил ночных рубах до пят. По улицам Чехов прогуливался в цилиндре. Подумывал нанести визит Золя, но постеснялся своего французского; русский и французский дрейфусары ограничились тем, что обменялись приветствиями.

Май в Мелихове обещал быть сухим и жарким. Деревья уже распустились; Павел Егорович держал открытыми окна и двери. Нагруженный подарками, Антон наконец занял купе в «поезде-молнии». Его провожал Суворин, уверившийся в том, что Чехов в Париже поправился. На прощание он дал Антону 1000 франков и подарил подушку и золотые запонки. (Деньги Антон возвратил через Павловского.) Вернуться в Россию Чехов хотел незамеченным. Брата он предупредил: «Встречайте меня не суетясь». Маше надлежало через день встречать его в Москве. О приезде Чехова было известно только ей и Потапенко.

Глава шестьдесят четвертая Рождение театра: май — сентябрь 1898 года

Суворин велел Анне Ивановне встретить Антона с экипажем и отвезти к ним в дом[426]. Настя доложила в письме отцу, что у Антона нездоровый вид и ослабевший голос. До Мелихова Чехов добрался 5 мая. В кабинете его ждал заваленный письмами стол. Из домашних никто не поспешил поздравить его с выздоровлением; Евгения Яковлевна написала Мише, что Антон «очень похудел»[427].

Важное письмо пришло от Владимира Немировича-Данченко — с его старшим братом, Василием, Антон проводил время в игорных домах Монте-Карло. Общаясь с Владимиром уже десять лет, Чехов всегда доверял его театральному вкусу и еще больше зауважал его, когда он оставил карьеру драматурга и занялся режиссурой и обучением актеров. К тому времени он стал ведущим преподавателем Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. В 1898 году Немирович свел шестерых своих лучших актеров (среди них была Ольга Книппер[428]) с Константином Станиславским, который со своей стороны представил четырех своих лучших актеров из Литературно-художественного кружка, и в итоге на свет появился Московский Художественный театр. Ему было суждено стать первым частным театром, составившим достойную конкуренцию императорской сцене и в репертуаре, и в актерском искусстве. МХТ субсидировался богатыми меценатами (сам Станиславский был владельцем бумагопрядильной фабрики) и вместе с тем был свободен от ограничений, налагаемых Театрально-литературным комитетом на репертуар государственных театров. Энтузиазм Немировича-Данченко, помноженный на гений Станиславского — сами себе они напоминали двух медведей в одной берлоге, — дал многообещающий результат. Единственное, в чем нуждался молодой и боевой театр, — это новый репертуар. Идея вернуть на сцену чеховскую «Чайку» возникла с оглядкой на Василия Немировича-Данченко: в 1896 году в письме к брату он в пух и прах раскритиковал пьесу. (Братья всю жизнь были соперниками, и Владимир обычно защищал все, против чего ополчался Василий.) Московский театр был создан в пику театральному Петербургу: «Дорогой Володя! Ты спрашиваешь о пьесе Чехова. Я душой люблю Антона Павловича и ценю его. <…> Это скучная, тягучая, озлобляющая слушателей вещь <…> Где ты видел <…> сорокалетнюю женщину, отказывающуюся добровольно от своего любовника? Это не пьеса. Сценического — ничего. По-моему, для сцены Чехов мертв. Первый спектакль был так ужасен, что когда Суворин мне о нем рассказывал, у меня слезы навертывались на глаза. Публика тоже была права <…> Зала ждала великого, а встретила скучное и плохое. <…> Надо быть в себя влюбленным, чтобы поставить такую вещь. Я скажу больше, Чехов не драматург. Чем он скорее забудет сцену, тем для него лучше»[429].

Письмо Владимира Немировича-Данченко, отправленное в Мелихово 25 апреля 1898 года, стало предвестником резкой перемены в жизни Антона Чехова: «Из современных русских авторов я решил особенно культивировать только талантливых и недостаточно еще понятых <…> Я задался целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях „Иванов“ и „Чайка“. Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу. Может быть, пьеса не будет вызывать взрывов аплодисментов, но что настоящая постановка ее со свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торжеством искусства, — за это я отвечаю. Остановка за твоим разрешением. <…> Я ручаюсь, что тебе не найти большего поклонника в режиссере и обожателей в труппе. Я, по бюджету, не смогу заплатить тебе дорого. Но, поверь, сделаю все, чтобы ты был доволен и с этой стороны. Наш театр начинает возбуждать сильное… негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанными гениями и т. п.»[430]

Поскольку Антон дал себе слово, что с театром покончено, то через Машу он передал Немировичу, что письмо его прочел. Тогда Немирович еще раз обратился к нему 12 мая: «Мне важно знать теперь же, даешь ты нам „Чайку“ или нет. <…> Если ты не дашь, ты зарежешь меня, так как „Чайка“ — единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром. <…> Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о „Чайке“ и о моем плане постановок».

Отправив это письмо, Немирович получил от Антона ответное — с отказом. Он снова взялся за перо: «Но ведь „Чайка“ идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? <…> О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах. Что тебя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда ставить пьесу в одной Москве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Даже по всему Петербургу. <…> Пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки „Чайки“ на сцене „Товарищества для учреждения Общедоступного театра“. <…> Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого простого, что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною».

Антон написал уклончивый ответ и, приглашая Немировича в Мелихово, предупредил, что от станции ему придется нанять ямщика («Мои лошади то и дело жеребятся»). Немирович в то лето в Мелихове так и не появился, но сделал правильный вывод, что Антон внял его резонам. Восемнадцатого июня Чехов сам поехал повидаться с ним в Москве. В результате новый московский театр к открытию первого сезона осенью 1898 года получил в свой репертуар «Чайку».

Антон едва ли догадывался, насколько тесно его жизнь отныне будет связана с Московским Художественным театром. Он наслаждался теплой летней погодой, буйством цветников, плодоносящим садом, однако думы у него были невеселые. К. Тычинкин, сотрудник типографии Суворина, повидав Антона, докладывал хозяину: «Мелихово, должно быть, не очень развлекло его». Зато Маша после возвращения Антона смогла передохнуть после многомесячных хозяйских забот. Первым делом она отправилась в Крым, а вернувшись, уехала с Марией Дроздовой в Звенигород порисовать на пленэре. Антон почти нигде не показывался — в Москву выбрался лишь однажды. В начале июня в гости пожаловали «сиамские близнецы посредственности» — Грузинский и Ежов. В Мелихове снова обосновался Иваненко. А вот принимать у себя гостей женского пола Чехов совсем не был настроен. Елена Шаврова, которой Антон в протянутую руку вместо хлеба положил камень, умоляла его о свидании. Лидии Авиловой он тоже не предложил ничего, кроме своей подписи «с большим хвостом вниз, как у подвешенной крысы». Лика к тому времени уехала в Париж учиться на оперную певицу. Ольга Кундасова обреталась в Крыму. Единственной из подруг, навестивших Антона в мае, была Александра Хотяинцева. Впрочем, чуть позже женщины начали собираться в стаи. Первой о своем приезде возвестила Татьяна Щепкина-Куперник: «Прилечу к Вам на крыльях любви, с крахмалом и прованским маслом». Ее опередила Ольга Кундасова, зато Татьяна приехала 5 июля на целых три дня. После четырехлетнего отсутствия она снова внесла свою лепту в Мелиховский дневник: «С искренним счастием увидела и Мелихово, и его обитателей. Здесь все нашла по-старому, и людей, и цветы, и животных. Дай Бог и дальше так. День ясный и благорастворение воздухов». Павел Егорович приписал: «За ужином хохотали».