Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий - Нина Соболева

А корректура — это дело такое… Получаешь ее на считанных два-три дня. Слепнешь над слабым, грязным оттиском и, дай бог, хотя бы опечатки выудить, да решить все ребусы, подброшенные печатниками. То двух строк (а то и пяти!) на странице недостает, и надо «натянуть» их, изобретая лишний абзац или даже новые слова и фразы! И потом автор хватается за голову, увидев, что любимые, выстраданные им фразы попали под «сокращение», но зато появились откуда-то дежурные штампы, вроде «он закурил» или «помолчали». И еще труднее, если на странице «висячая строка», и чтоб втиснуть ее в текст, нужно расчистить ей место, выбросив любую другую строку. Иногда голову прямо сломаешь, пока найдешь что-то «на выброс». Ну как выбросишь, к примеру, что-то из напряженного диалога, где слово цепляется за слово?! А здесь надо не одно слово убрать, но целую строку! И тут автор присылает душераздирающее письмо и свои пометки к корректуре и все свои недоумения и возмущения по поводу несогласованных изменений в тексте (а еще бы их не было после трех инстанций редактуры) и конкретные, не терпящие никаких обсуждений, исправления слов, дат, имен в корректуре. На первую половину письма отвечать в этот момент просто нет сил, а вот со второй дело серьезней. Видишь, что все исправления действительно необходимы, но … тех. редактор напоминает: «Никаких стилистических исправлений! В рукописи надо было все предусмотреть, а теперь поздно! Учтите, вся переверстка пойдет за Ваш счет! И тираж задержится из-за этого!».

И вот тут крутишься, как черт между молотом и наковальней: ищешь компромиссы, чтоб и волки сыты, и овцы целы. Но это почти никогда не удается, и клочья шерсти (и не только шерсти) рвут из редакторской шкуры и автор, и тех. ред., и печатники.

Впрочем, все это четырехступенчатое прохождение рукописи в процессе редактуры могло бы, вероятно, быть и менее мучительным, если б я, как редактор, сразу была бы способной увидеть в рукописи все «огрехи» и «сорняки», чтоб за мной следом не приходилось «пропалывать» ее еще и еще раз. То есть, если б зав. отделом, зам. редактора и Главный не имели бы основания для предъявления претензий к сданной мною рукописи, то им оставалось бы только поставить свою подпись и благословить ее на публикацию. Так я думала в первый год работы в редакции и считала, что виной всему моя редакторская неопытность! А может, и неспособность и, кто знает, — может, я взялась не за свое дело? Ведь бывает же так, что человек глубоко и сильно любит музыку, а слуха лишен, и поэтому не имеет права на какое-либо творчество в этой области. Может, и у меня ослаблен «слух» на слово, на композиционное построение литературного произведения, на нюансировку выразительных средств — на все то, из чего строится «музыка» литературы. Ведь это очень характерно, что после меня Борис Константинович находит еще уйму несообразностей чуть ли не на каждом листе. Не свидетельствует ли это, что его «слух», его опыт и редакторское дарование острее, глубже, более широкого диапазона, чем у меня? Несомненно! Да я ни на минуту не сомневалась в этом — его эрудиция, знания, опыт безусловны. Но вот что странно: ведь и после того, как он «пройдется» по рукописи, немало замечаний находится и у Николая Николаевича. А вслед за ним и Александр Иванович подчас «разрисует» рукопись своими замечаниями. Значит ли это, что уровень «редакторского таланта» растет от инстанции к инстанции? Да вряд ли. Каждый из этих людей интересен и талантлив по-своему. По-своему! — и в этом все дело. И каждый из них видит и чувствует по-своему, и поэтому, будь у нас в структуре редколлегии еще три или четыре «инстанции», правка рукописи продолжалась бы до бесконечности (да и просто психологически трудно «вышестоящему» не внести никаких корректур в деятельность «нижестоящего», иначе ведь и его роль окажется под сомнением). Но вот узнает ли автор свое детище после того, как оно пройдет все «круги» редакторского «чистилища»?

Конечно, в идеале, хорошо было бы, если бы все наши авторы подавали свои произведения в таком завершенном виде, что даже самому строгому редактору не к чему было бы придраться. Так сказать, на уровне «классики». Но, пожалуй, и это не спасло бы дела: ведь и самому низшему по рангу редактору хочется оправдать свое назначение. И, если он ничего не может внести от себя («с самыми добрыми намерениями», с искренней убежденностью в том, что он вносит свою лепту ради улучшения произведения!), то зачем он нужен?..

Да и, честно говоря, был бы, к примеру, нашим автором хоть сам Лев Толстой или Достоевский, то и тогда мы нашли бы к чему «придраться». По мелочам, не по-крупному, но нашли бы… И тут же ловлю себя на мысли: а вот Бунина или Чехова мне почему-то никогда не хотелось «редактировать». Наоборот, цепной собакой охраняла бы каждое слово, запятую от желания кого-либо «посягнуть» на них! В общем, теперь я уже не думаю, что трудности прохождения рукописи через редактуру нашего «триумвирата» имеют причиной мою неопытность, неспособность (хотя в какой-то степени это и так — я еще так мало знаю и умею). Более опытная, с большим стажем работы, сама человек пишущий моя коллега Н. В. Малюкова тоже, подобно мне, ходит с каждой рукописью «своего» автора от одного стола к другому и, пока соберет все три подписи, тоже несколько раз за голову хватается. Или начинает скандалить, защищая «своего» автора и приходит торжествующая, если удалось что-то «отстоять». Я тоже понемножку «оттачиваю зубы» и огрызаюсь, когда мне кажется, что моего подопечного автора слишком «стригут». Может, роль редактора и сводится, главным образом, к «отстаиванию интересов» своего автора? Ну, а как быть, если многочисленная «правка» всех, приложивших руку к рукописи, действительно идет «на пользу» произведению, хотя индивидуальность автора при этом, конечно же, стирается? Охранять в таком случае автора? И что считать его «интересами»?

Впрочем, настоящий автор сам стоит на страже своих интересов, и если талант его достаточно своеобразен, то и редакторы вынуждены с ним поосторожнее обращаться, так как каждая «заплатка» сразу лезет в глаза, поэтому десять раз подумаешь, прежде чем ее поставить.

Вот таким автором, строго охраняющим каждое слово и не терпящим «стрижки», является Оскар Адольфович Хавкин. И, хотя меня и пугали «трудностью» его характера, я искренне уважаю его за эти качества. Работать с ним мне было трудно, но чрезвычайно интересно. И полезно: я каждое свое замечание тщательно аргументировала, искала наиболее убедительную и необидную форму своей мысли. «Списочек» моих заметок к его роману составил что-то около ста страничек мелким почерком. В редакции смеялись: «Вы, кажется, свой «роман» пишете под впечатлением романа Хавкина». А я действительно писала свои «заметки» к каждой страничке его романа на отдельных листках, а не на полях рукописи, как это принято. Кстати, как, вероятно, тошно автору получать свою рукопись, исчирканную вдоль и поперек редакторским карандашом да еще с «остроумными» замечаниями двух, а то и трех рецензентов на полях. Я часто думала об этом и в работе с Хавкиным решила рукопись его не трогать, чтоб осталась чистой, а все заметки — отдельно. И, надо сказать, метод этот оправдал себя. При нашей первой встрече (он приезжал в Новосибирск весной) и потом, в переписке, Хавкин ни разу не проявил своего «трудного» характера, раздражения, и очень многое из того, что было предложено мною, принял и исправил, дописал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});