Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Впрочем, он задал себе несколько вопросов и ответил на них. «После всего, что он для меня сделал, спас бы я его или нет, если бы он оказался вором? Спас бы, это все равно. А если бы он был убийцей? То же самое. А раз он святой, спасу я его? Понятное дело».

Но как оставить его в монастыре, вот что было задачей! Перед этой почти фантастической проблемой Фошлеван, однако, не отступил; этот бедный пикардийский крестьянин, не имея ничего, кроме своей преданности, пламенного желания и деревенской хитрости, на этот раз направленной к великодушной цели, предпринял трудное дело — одолеть строгости монастыря и неприступные крутизны устава святого Бенедикта. Дядюшка Фошлеван всю жизнь свою был эгоистом и на склоне своих лет, хромой калека, нашел отраду в благодарности и, увидев перед собой добродетельный поступок, кинулся на него, точно человек, вдруг увидевший перед смертью стакан хорошего вина, которого никогда не пробовал. Надо добавить, что воздух, которым он дышал в этом монастыре, уничтожил в нем эгоизм и внушил потребность совершить какое-нибудь доброе дело.

Итак, он принял решение пожертвовать собою для господина Мадлена. Мы назвали его бедным пикардийским крестьянином. Название справедливое, но не полное. В этом месте нашей истории некоторая информация о дядюшке Фошлеване не будут лишней. Он был крестьянин, когда-то служивший письмоводителем у деревенского нотариуса, и это прибавляло некоторую долю сутяжничества к его сметливости и проницательности — к его наивности. Потерпев неудачу в делах по разным причинам, он из письмоводителей превратился в извозчика и поденщика. Но среди ругательств и битья кнутом, по-видимому, необходимых для лошадей, в нем сохранились остатки прежней профессии. У него был природный ум; он не говорил «пришедши» или «поснедамши»; он умел разговаривать — вещь редкая в деревне, и крестьяне отзывались о нем: «Ишь, говорит словно барин в шляпе». Фошлеван действительно принадлежал к тому сорту людей, которые на дерзком и легкомысленном лексиконе прошлого века именовались полубуржуа, полудеревенщина и которые на языке метафор носили ярлык: не то мужик, не то горожанин, ни рыба ни мясо. Хотя Фошлеван был жестоко испытан судьбой и хотя бедная старая душа его много вынесла, но все-таки он был человек, повинующийся первому побуждению — черта драгоценная, не допускающая человека творить зло. Его недостатки и его пороки — они у него водились — были второстепенные; вообще говоря, его лицо было из тех, которые производят недурное впечатление на наблюдателя. На этом старом лице не было неприятных морщин на лбу, означающих злобу или глупость.

На рассвете, о многом передумав, дядя Фошлеван открыл глаза и увидел господина Мадлена, который, сидя на своей связке соломы, любовался на спящую Козетту. Фошлеван сел и проговорил:

— Ну а теперь, коли вы сюда забрались, каким образом вы сюда войдете?

Эти слова подытоживали положение и вывели Жана Вальжана из его задумчивости.

Старики стали держать совет.

— Во-первых, — начал Фошлеван, — вы не выйдете отсюда, из этой комнаты, ни вы, ни девочка. Один шаг в сад — и мы пропали.

— Это верно.

— Господин Мадлен, — продолжал Фошлеван, — вы попали сюда в очень хорошую минуту, то есть я хотел сказать, очень дурную — одна из наших дам очень больна. Поэтому сейчас не до нас. Кажется, она совсем при смерти. О ней молятся по сорок часов сряду. Во всей общине переполох. Там сейчас более не до чего. Умирающая-то — святая женщина. Впрочем, все мы здесь святые, вся разница между ними и мной в том, что они говорят: «Наша келья», а я говорю: «Моя каморка». Теперь будут читать отходную, а потом за упокой души. На сегодняшний день мы можем быть здесь спокойны; но за завтрашний день я не ручаюсь.

— Однако, — заметил Жан Вальжан, — эта лачужка расположена в углу стены, скрыта развалиной, тут много деревьев, и ее вовсе не видно из монастыря.

— А я добавлю, что монахини никогда сюда не подходят.

— Так в чем же дело? — спросил Жан Вальжан.

Этот вопрос означал: мне кажется, здесь можно остаться скрытым. На эту мысль Фошлеван отвечал:

— А девочки?

— Какие девочки? — спросил Жан Вальжан.

Фошлеван собирался было открыть рот, чтобы объяснить свои слова, как вдруг раздался колокол.

— Монахиня умерла, — молвил он. — Вот и похоронный звон.

Он сделал Жану Вальжану знак, чтоб он прислушался. Колокол ударил во второй раз.

— Это звон по умершей, господин Мадлен. Колокол так и будет звонить постоянно в течение 24 часов, до выноса тела из церкви. Но вот видите ли, девочки играют. Стоит мячику закатиться куда-нибудь, и они, несмотря на запреты, бегут и шарят здесь повсюду. Чистые чертенята эти херувимчики!

— Да кто же это? — полюбопытствовал Жан Вальжан.

— Девочки. Вас быстро обнаружат, будьте покойны. Они закричат: «А, мужчина!» Сегодня-то нет никакой опасности. Прогулки не полагается. Весь день пройдет в молитве. Вот, слышите, опять колокол. Я говорил вам, будет по одному удару в минуту. Это звонят по покойнице.

— Понимаю, дядюшка Фошлеван. Здесь есть пансионерки.

И Жан Вальжан подумал про себя:

«О воспитании Козетты нечего было бы и беспокоиться».

— Еще бы! Как не быть девчуркам! А кто бы щебетал вокруг вас, а кто бы бегал прочь! Здесь быть мужчиной все равно, что быть зачумленным. Видите, мне привязали колокольчик к ноге, словно дикому зверю.

Жан Вальжан все глубже погружался в размышления.

— Этот монастырь спасет нас, — шептал он.

— Самое затруднительное, как здесь остаться, — проговорил он, возвысив голос.

— Нет, — ответил Фошлеван, — труднее всего — выйти отсюда.

Жан Вальжан почувствовал, как вся кровь отхлынула у него от сердца.

— Выйти отсюда!..

— Да, господин Мадлен, чтобы вернуться, надо сначала выйти.

Пропустив один удар колокола, Фошлеван продолжал:

— Вас никак не должны застать здесь. Откуда вы вошли? Для меня вы свалились с неба, потому что я вас знаю; но для монахинь надо, чтобы вы вошли в ворота.

Вдруг раздался довольно сложный трезвон других колоколов.

— А! — молвил Фошлеван. — Теперь созывают матушек гласных. Они отправятся на капитул. Всегда созывают капитул, когда ктонибудь умрет. Она умерла на рассвете. Обыкновенно все умирают на рассвете. Но нельзя ли вам выйти оттуда же, откуда пришли? Ну-ка скажите — право, это не ради любопытства — каким манером вы сюда забрались?

Жан Вальжан побледнел; одна мысль вернуться на ту ужасную улицу бросала его в дрожь. Представьте, что вы вышли из леса, полного тигров, и вдруг вам подают дружеский совет вернуться туда. Жан Вальжан представлял себе, что улица все еще кишит полицейскими, повсюду ему чудились агенты, караульные, грозные кулаки, протягивающиеся к его вороту; а на перекрестке, быть может, сам Жавер.

— Невозможно! — проговорил он. — Фошлеван, допусти, что я свалился с неба.

— Да я-то верю, верю, — отвечал Фошлеван. — Вам нет нужды убеждать меня. Бог, верно, взял вас в руку, чтобы разглядеть поближе, а потом и выпустил. Только он хотел кинуть вас в мужской монастырь, да ошибся. Ну, еще трезвон. На этот раз предупреждают привратника, чтобы он пошел звать врача освидетельствовать тело. Экая, подумаешь, церемония умирать. Не очень-то они любят этот визит, наши добрые дамы. Доктора — это народ, который ни во что не верит. Доктор прямо поднимает покрывало; случается, что поднимает и кое-что другое. А быстро они на этот раз позвали врача. Что бы это значило? А ваша маленькая девочка все еще спит? Как ее звать?

— Козеттой.

— Дочка она вам или, так сказать, вы будете ей дедушкой?

— Да.

— Для нее выбраться отсюда — плевое дело. Для меня есть черная дверь, ведущая во двор. Стучу, привратник отворяет; у меня плетенка за спиной, девочка сидит в ней, и я выхожу. Дядюшка Фошлеван прошел со своей плетенкой — чего проще? Маленькой вы накажете сидеть тихо. Она будет под парусиной. Я отнесу ее на время к одной своей старой глухой приятельнице, торговке на улице Шемен-Вер; у нее найдется постель для девочки. Я прокричу торговке в уши, что это моя племянница и чтоб она оставила ее у себя до завтра. Потом малышка вернется вместе с вами, потому что вы все-таки вернетесь сюда — это надо устроить непременно. Но вот оказия, как вам-то выйти?

Жан Вальжан покачал головой.

— Весь вопрос в том, чтобы никто меня не видел, дядюшка Фошлеван. Найдите средство вынести и меня, как Козетту, в плетеной корзинке и под парусиной.

Фошлеван почесывал себе за ухом средним пальцем левой руки, — признак серьезного замешательства.

В третий раз звонки прервали разговор.

— Вот теперь уходит доктор, — заметил Фошлеван. Он посмотрел и сказал: — Ладно, она умерла. Когда доктор визирует паспорт в рай, контора погребальных церемоний присылает гроб. Если покойница была честная мать, ее кладут в гроб матушки, если это была сестра — ее укладывают сестры. Затем я заколачиваю гроб. Это входит в мои обязанности садовника. Садовник отчасти и могильщик. Ее ставят в покой около церкви, сообщающийся с улицей и куда ни один мужчина не может войти, кроме доктора. Себя и факельщиков я не считаю мужчинами. В этом-то покое я заколачиваю гроб. Факельщики являются за ними, и кучер стегает по лошадям! Вот так-то путешествуют на небо. Приносят пустой ящик, а уносят его с поклажей.