Любовь властелина - Альбер Коэн

— Да, дитя мое, потихоньку. Ну, я пойду одеваться.

— Послушайте, дядюшка Гри, я так счастлива, потому что ко мне приедет подруга, которую я очень люблю, она приезжает послезавтра вечером, она такая умная, если б вы знали, такая благородная.

— Ах, вот как, — сказал он, с трудом скрыв зевок.

— Она протестантка?

— Нет, не протестантка.

— Католичка?

— Иудейка.

— Ах, вот как, это хорошо, очень хорошо. И вообще это народ, избранный Богом.

— Ох, да, да, дядюшка Гри, избранный народ, я в этом уверена. Послушайте, мы вместе позавтракаем, сидя друг напротив друга, и я расскажу вам о ней. Ее фамилия Солаль.

— Ах, вот как, прекрасно, прекрасно. Солаль, слышал — в Париже есть такой известнейший кардиолог.

— Скажите, дядюшка, как продвигается ваша работа над рукописью о Кальвине.

— Я закончил двадцатую главу, — сказал он, внезапно оживившись. — Я посвятил ее Иделетте де Бюр, почтенной вдове, многодетной матери, на которой наш реформатор женился в тысяча пятьсот сорок первом году при посредничестве Бусера из Страсбурга, поскольку кандидатка, предложенная Фарелем ему показалась неподходящей. А Иделетта, наоборот, ему понравилась за ее кроткость и скромность. Очень трогательно, что он потом, как отец, заботился о ее детях от первого брака. Увы, дочь Юдит, вышедшая замуж в тысяча пятьсот пятьдесят четвертом году, совершила в пятьдесят седьмом году адюльтер. Падчерица самого нашего великого реформатора совершила адюльтер!

— Да, это ужасно! — Он был охвачен невыразимым горем.

— Это и правда очень грустно. Одним словом, поторапливайтесь, я сейчас вызову такси.

— Да, я потороплюсь, — сказал он и вылез из постели, высокий, в длинной рубашке.

Двадцать минут спустя, переодевшись в новый костюм из «Блудного сына» и водрузив на голову панаму, которую поддерживал шнурок, закрепленный на верхней пуговице жилета, он улыбался в такси детской улыбкой и вдыхал свежий предрассветный воздух, чувствуя себя бодрым и проснувшимся. А вокруг дрозды делились друг с другом своими маленькими радостями и распевали о радости жизни.

Он скрестил ноги, улыбнулся Ариадне, которая была похожа на богиню, явившуюся Энею, на охотницу с открытыми коленями. С каким прелестным энтузиазмом она говорила об этой мадемуазель Солаль, а она наверняка родственница того кардиолога, то есть из хорошего общества. Какая же его дорогая Ариадна красивая, ну просто портрет ее бабушки в ту пору, когда та была невестой! Жаль, что он не догадался взять последние страницы рукописи. Славная малышка так интересуется его работой. Недавно ей очень понравилась глава о догмате пред-определения, он это явно заметил. А сейчас история про адюльтер падчерицы Кальвина вызвала у нее крик возмущения, крик, идущий от сердца. Она истинная дочь нашего дорогого Фредерика. Точно, подтвердил он, кивнув головой. Ну ладно, раз нет рукописи, он почитает ей тринадцатую главу Первого Послания к Коринфянам, оно такое прекрасное, такое трогательное, а потом они вместе его обсудят. Он посмотрел на небо и улыбнулся, уверенный в Высшей истине. Дорогой мой старик Агриппа, добрый, нежный, настоящий христианин, я любил тебя, а ты об этом и не подозревал. Дорогая Женева моей юности, о, ее древние радости — о, благородная республика, о, славный город. Дорогая моя Швейцария, ты мир и благость жизни, ты честность и мудрость.

LXIV

Вот ваш кофе, вы, небось, не то чтоб кажный день такой пьете, и скоренько мне тут кушайте круассаны, пока они с пылу с жару, и давайте поторапливайтесь, и следите, чтобы ваша мазня мне гобелены не замарала, они, между прочим, дорогие, только попробуйте их мне испортить.

Она стояла, сложив ручки на животе и с удовольствием наблюдала за двумя малярами, молоденькими и хорошенькими, которые уписывали за обе щеки круассаны, запивая их кофе. Прямо умницы эти молодые мазилы, даже принесли две колодки для натирания пола, чтобы паркет тоже блестел после покраски. Когда они вновь принялись за работу, она села на табурет и принялась лущить горох, провожая глазами каждый мазок кисточки, всем существом радуясь за мадам Ариадну, которая будет довольна, когда увидит, как сияет ее маленькая гостиная — ну, прям как игрушка.

К полудню курьер доставил пакет, она сразу угадала, что в нем, и бросилась его развязывать, сияя отраженным светом хозяйкиной радости. Достала красивый пеньюар, расстелила перед собой.

— Первосортный шелк, вашим подружкам такой и не снился! Все — таки деньги — сила! И потом, это еще не все, раз уж вы закончили красить, пойдемте со мной, я вам покажу. (В столовой, где лежал ширазский ковер, предназначенный для маленькой гостиной, она, уперев руку в бок, стала расписывать его достоинства.) Ширазский ковер, вот как это называется, прямиком из Алжира, знаете такую страну, посмотрите-ка, какая тонкая работа, все только вручную, черномазые умеют работать, этого у них не отнимешь. Ну я-то на ее месте оставила бы тот, маленький, что остался еще от мадемуазель Валери, он тоже наверняка был Ширазский, но хозяин — барин, у кого средства, у того и право, как говорил господин Пастер, тот ученый, что изобрел бешенство, которое у собак, потому что в семье денежки водятся, и семья-то высшего света, ух, уже полдень, надо подумать про поесть, не для мадам Ариадны, она-то у дяди, господина доктора, но мне-то поклевать со вчерашнего вечера чего-нибудь найдется, а горох тогда на вечер.

Как она и ожидала, молодые люди предложили ей присоединиться к их трапезе, и она сочла уместным разделить с ними скромный обед — тунец из банки и колбаски. Ну да, чего уж там, любила она все это, компанию, приятную беседу, вроде как пикник, это ей напоминало молодость. Из вежливости и чтобы не сидеть на чужой шее она выложила на стол бараний окорок, рататуй по-ниццски и пирог с клубникой, которые она накануне приготовила специально для этого. Она даже принесла, спрятав под передником, бутылку «Шатонеф-дю-Пап», предмет гордости Адриана Дэма.

После кофе, налив на пол воска, Мариэтта и два ее добровольных помощника вооружились полотерами и принялись за работу. Вдохновленная ритмичным шарканьем полотеров, преисполнившись воодушевлением совместного труда, она затянула песню своей молодости, припев которой подхватили оба парня, зашаркав при этом в такт, и создалось трио, с большим чувством исполняющее:

Звезда любвиИ бурной страстиЛюбимым светитДень и ночь.

Но песня резко заглохла, когда открылась дверь и вошла Ариадна с выражением благопристойности, присущей правящему классу, на надменном лице; пролетарии пристыженно замерли. В это время дня обнаженная рабыня Солаля, готовая к любым прихотям любви, покорная прислужница ночных сумерек, была всего-навсего светской дамой, преисполненной достоинства урожденной д'Обль, самой сдержанностью.

Рабочие поставили на место мебель, получили плату и ушли, сопровождаемые Мариэттой, которая решила их немного проводить, а Ариадна любовалась своей маленькой гостиной. Белизна стен замечательно оттеняла цвет мебели. И зеркало, которое маляры принесли сюда, было настолько к месту, стояло как раз там, где нужно, напротив софы. Они будут еще ближе, вместе глядя на себя в зеркало. И ширазский ковер великолепен. Ему понравятся нежные гармонии и приглушенные тона, бледно-зеленый, нежно-розовый.

Она глубоко вздохнула от удовольствия, а в то же самое время некто по имени Луи Бовар, рабочий семидесяти лет от роду, не обладающий пианино и даже персидским ковром, слишком старый, чтобы найти работу, одинокий в этом мире, бросился в Женевское озеро, даже не удосужившись полюбоваться его нежными гармониями и приглушенными тонами. Потому что бедные вульгарны и не интересуются красотой, возвышающей душу, в отличие, например, от королевы Марии Румынской, которая в своих воспоминаниях благословляла способность, данную ей Богом, «глубоко чувствовать красоту вещей и наслаждаться ею». Вот такой тонкий знак внимания со стороны Всевышнего.

Тем временем Мариэтта на кухне сморкалась в платочек. Конец веселой жизни в компании двух славных юнцов, конец болтовне и шуткам. Но печаль ее была столь же кратковременной, сколь глубокой, она умыла лицо, вновь закрутила локон (это всегда поднимало ей настроение) и потрусила к мадам Ариадне.

Она нашла ее в маленькой гостиной, та примеряла перед зеркалом пеньюар и изучала его достоинства посредством обычных маневров, а именно: отходила и подходила к зеркалу, отступала и приближалась с улыбкой, отклонялась, затягивала и распускала завязки, выставляла вперед ножку, отставляла ее назад, поворачивалась вполоборота, вокруг себя, принимала разнообразные позы сидя, каждый раз соответственно скрещивая ноги, распахивала и запахивала полы и изображала прочую тому подобную пантомиму. Придя наконец к решению, что пеньюар хорош, она дружелюбно улыбнулась Мариэтте и вновь удовлетворенно вдохнула воздух, а в это время вода как раз ворвалась в ноздри Луи Бовара.