Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

— А Пушкин? Гоголь? — спросила Валя.

— Спроси у них! — пошутил Илья. — Гении — тоже люди, тоже человеки, слабости и заблуждения их не минуют, им присущи. Пушкин призывал и с поляками расправиться во время восстания. Гении — часть общества, а в обществе антисемитов — и гении заражаются антисемитизмом. Это — моральная болезнь. А Гоголь был потрясен, когда узнал, что любимые им казаки Богдана Хмельницкого вырезали при взятии польского города несколько сот евреев, включая грудных младенцев, а может, и несколько тысяч. Может, это и послужило основой его душевной болезни. Однако отдельные фразы их творчества ничего не говорят. На них нет клейма антисемитов. Они были крепостниками, владельцами поместий и крепостных душ, но с евреями они не общались, а пересказывали лишь то, что слышали от других, а зачастую те слышали от третьих. Знаешь, есть такая игра: «испорченный телефон».

— Знаю, — ответила Валя…

Они уже дошли до Илюшиного дома. Валя опять замялась, не решаясь пойти на «смотрины» к своей будущей свекрови, но Илюша уговорил ее не быть «трусихой», и что его мама не только не кусается, но и не «пьет кровь»…

Нина Александровна ждала сына, волнуясь необычайно. Она так никогда не волновалась в жизни, даже когда ей отец Илюши сделал предложение. Шутка ли: сын неожиданно объявил, что приведет в дом знакомить свою невесту. Нина Александровна сразу же почувствовала себя старой, хотя до сорока еще несколько лет, да и ни единого седого волоса. Она даже втихомолку всплакнула: только, казалось, еще вчера ее малыш делал свои первые шаги, и вот пожалуйста… Невеста!.. Нина Александровна уже давно, где-то с пятого класса сына, обратила внимание на худенькую девочку с неправдоподобными большими синими глазами, скорее куклы, чем человека живого, из плоти и крови. Но эти глаза неотступно следили за ее сыном куда бы он ни шел, где бы ни стоял, что бы ни делал. Нина Александровна уже тогда ощутила укол ревности: на ее сына претендовала уже другая женщина. Пусть пока в этой женщине и было женского лишь в глазах. Но ничто не бежит так быстро, как время. Нина Александровна каждый год видела Валю на дне рождения сына и все было по-прежнему. Но в прошлом году Нина Александровна впервые заметила, что и ее сын ловил взгляды Вали, а когда они танцуют вдвоем, мир перестает для них существовать. И женское в этой девочке было уже не только в глазах. И, странно, Нина Александровна испытала не ревность, а грусть.

Когда Илюша заговорил с ней о своих планах на будущее, Нина Александровна поначалу воспротивилась, но потом вдруг успокоилась и согласилась, только выдвинула единственное условие: жить они должны у них. В ту семью она Илюшу не пустит. На том и договорились.

«И правильно! — подумала она. — Никто не знает, чем жизнь обернется. Время страшное теперь, мало того, что неподвластное, так еще абсолютно непредсказуемое: останешься ли ты завтра на свобода, не сшибет ли тебя ненароком редкая машина, не разорвет ли инфаркт твое сердце, и оно, измученное, перестанет на тебя работать, как каторжное»…

Фатализм Нины Александровны поддерживало одно происшествие, случившееся лично с ней в редакции. В незабываемом тридцать седьмом году, в один из ясных дней весны, ее вызвал главный редактор и, ни капельки не смущаясь, заявил: «Уважаемая Нина Александровна! Я давно слежу за вами, наблюдая, так сказать. Вы очень сдержанный и неболтливый человек. Хороший работник и — честный коммунист. Я хочу, чтобы вы стали моей любовницей. Лучше мне не найти».

Так как до этого момента ни единого слова не было сказано, ни одного взгляда не брошено, не было ни тени ухаживания, Нина Александровна, естественно, опешила.

«Тенгиз Ахмедович! — воскликнула она в гневе. — Неужели, после стольких лет знакомства, вы могли подумать, что я способна изменить мужу?»

«Что вы, моя дорогая, ни в коем случае никогда не изменяйте! — обиделся на что-то главный редактор газеты. — Когда он здесь, вы будете только с ним, когда он уезжает, а он так часто и надолго уезжает… Я буду вашим вторым мужем, а вы моей второй женой. Я так решил, иначе мы не сработаемся, и вам придется искать другое место службы»…

Нина Александровна молча повернулась и вышла из кабинета шефа. Всю ночь она проплакала, а когда утром пришла на работу с готовым заявлением об увольнении, чтобы взять документы, выяснилось, что Тенгиза Ахмедовича на рассвете арестовали. И новый шеф держался с ней предупредительно, подозревая, что это ее рук дело. А потому, только она заикнулась, что «нельзя ли устроить на работу сына после окончания школы», как согласие было не только дано, но и свободное место разъездного корреспондента стали держать до окончания учебного года…

Услышав шум отпираемой двери, Нина Александровна встала, чтобы встретить сына с его невестой, но не смогла сделать ни шагу, так и застыла, не сводя глаз с двери, ведущей из коридора в комнату. Влюбленные с сияющими лицами вошли в комнату, и Илюша сразу же заметил, что с матерью что-то неладное, но не знал, чем ей помочь.

А Валя сразу же все поняла. Женщина часто ошибается в мужчине, но в женщине никогда. И решила все сразу и единственно верным путем: подошла к Нине Александровне, обняла будущую свекровь и крепко прижалась к ней. Нина Александровна почувствовала, как тревога и сомнения оставили ее душу, будто и не было, она поняла, что эта девочка — не «разлучница», а дочь, ее дочь, которая до этого знала так мало ласки, тепла и заботы. И слезы сами хлынули у нее из глаз.

Илюша не любил, когда у матери текли слезы по щекам.

— Пойду, поставлю чайник подогреть, — сказал он. — А то у вас без чая запаса влаги не хватит.

И ушел на кухню.

17

Серега Шпанов проснулся рано утром. Так рано, что трудно понять, ночь еще или пора уже вставать в школу. Но сегодня было воскресенье, можно было и не просыпаться так рано.

«Неужели я столько проспал? — удивленно подумал Серега. — Ну, молоток! Нажрался, как удав, и спал так же… Да, вспомнил! Сегодня же меня обещали устроить на работу учеником. Буду сапожником! Хватит сидеть на шее матери и ходить голодным. Меньше буду гонять по улицам, меньше учить уроки, все одно, в институт не примут, да и на хороший завод не устроишься… Сапожник! До сих пор я слышал это слово только как ругательство, когда в кино, во время сеанса, что-нибудь случается: лента рвется, звук пропадает. Тогда все свистят, топают ногами и кричат: „Сапожник!“»

Рассвет блеклой медузой вплывал в окно. Все равно вставать не хотелось. Когда настоящее и будущее страшит, хочется забраться под одеяло и смотреть прекрасные сны, и, согревшись, мечтать, мечтать, мечтать… Придумывать себе сцены, в которых ты один самый смелый, самый умный, самый благородный, самый… И красавицы, одна за другой, предлагают наперебой свое сердце, а ты в растерянности, не зная, кого и выбрать.

Встать все равно пришлось. Елизавета Израилевна тихо постучалась к нему.

— Сережа, ты спишь? Пора вставать. Изя собирается к старому Пинхасу. Умывайся и иди завтракать. Я пирожков напекла. Вставай, я знаю, что ты не спишь!

Оказалось, вкусно пахло так из кухни, а не в том дремотном сне, из которого так не хотелось выходить. Осознав этот факт, Серега мгновенно выскочил из-под одеяла, молодой здоровый организм опять требовал еды, как будто не он вчера получил недельную норму. Но желудок, как дети, сколько ни дай, все будет мало да еще может и взвыть нахально: «Это когда еще было?»

На завтрак Серега получил, как и все, четыре пирожка с мясом и рисом.

«Да! — вздохнул он про себя. — После вчерашнего изобилия… „Сытый голодного не разумеет“».

Однако пирожки умял и выпил с удовольствием чашку какао, после чего пошел одеваться…

Старый Пинхас оказался маленьким юрким человечком лет пятидесяти. Несмотря на свой возраст, он был почти черноволосым, седина тронула чуть-чуть его виски, и Серега был уверен, что только арест и осуждение сына окрасили его виски. У Сереги был очень хороший слух, и он кое-что слышал из разговора за столом, который вели мать с сыном.

Из черных печальных глаз старого Пинхаса рвалось наружу огромное горе, без конца и края.

— Хороший мальчик! — старый Пинхас внимательно посмотрел на Серегу. — Гиюр ему не помешал бы, конечно, но что делать… Садись, мальчик. Как тебя зовут?

— Сережа! — буркнул Серега, старый Пинхас на него не произвел никакого впечатления: ни хорошего, ни плохого.

Израиль обменялся со старым Пинхасом набором непонятных Сереге фраз, потому что они были сказаны на идиш, и ушел, прихватив с собой большой баул, набитый, судя по резкому запаху кожи, обувью.

— Садись, Сережа, рядом со мной, смотри и учись! — пригласил старый Пинхас. — Я тебе покажу, для чего ты будешь учиться.

Серега сел рядом с мастером и здесь впервые обратил внимание, какие у маленького ростом человека большие натруженные рабочие руки, ладони в бугристых мозолях.