Как мы пережили войну. Народные истории - Коллектив авторов

Самолёт он подбил после ранения в руку, году уже в 44-м, кажется. Подлечился, и главврач предложил деду пока остаться при госпитале – нужно было кому-то нести дежурство на крыше: там, как я понял, стояли две установки из счетверённых пулемётных стволов. Госпиталь тоже бомбили, он был недалеко от линии фронта.

Только много позже я обратил внимание на то, что деда после излечения не сразу отправили на фронт: видно, у него с главврачом сложились добрые отношения, и тому глянулся дельный рязанский пацан, который всё умел делать руками. Днём, поди, чинил всё, а вечером – на крышу, на пару с ещё одним пулемётчиком, излечившимся от ранения.

В очередную бомбежку они и задолбили самолёт, как раз пошедший на очередное снижение, раскрывавший своё поганое, полное бомб пузо. Вражина рухнул в нескольких километрах от госпиталя.

Тут же, конечно, в госпиталь пришёл запрос, что за меткий парень тут объявился. Известно кто: Николай Егорыч, мой дед по материнской линии, 1923 года рождения – первый военный призыв, поколение, которое проредили в Отечественную больше всех. Им предстояло пройти почти все четыре года – и это мало кому удалось…

Только когда мне было за двадцать пять, я вдруг заметил, что дед часто вспоминает не столько войну, сколько как его туда везли. Он ни в коей мере не обладал литературным языком, не прочёл за всю жизнь ни одной книги, единственным украшением его речи было изредка и по делу вставляемое «ет-ттить твою мать!» – однако именно эта бесхитростность его речи помогла мне кожей прочувствовать ощущение грядущего ужаса, надвигающегося когда-то на восемнадцатилетнего мальчика, извлечённого из родительского дома в деревне Казинка.

Как-то само собою всё это нарисовалось в моей голове: учебка, жестокая нервозность начальства (немец прёт по всем фронтам!), глупое ожидание, что, может, война вот-вот кончится – но война, напротив, всё ближе и всё ужаснее.

Он стал пулемётчиком, получил свой, 600 выстрелов в минуту, пулемёт «максим» 20 кг весом – и это без станка, обязательной (спасающей от перегрева) воды и патронов. Без патронов всё это богатство весило уже 65 кг, больше самого деда, он был 1,65 ростом и весил, может, кг 50. А были ещё и патроны – по тысяче в каждой ленте.

После учебки его подразделение оказалось под Сталинградом. И тут в бесхитростных рассказах деда концентрация ужаса достигала апофеоза: какой-то полустанок, оттуда неведомо куда потащилось подразделение, и то ли поздняя осень вокруг, то ли ранняя зима, мерзотная ледяная грязь, по которой шли, шли, шли…

Попали под бомбёжку, всех за час разнесли и перебили. Деда контузило.

Вернулся в строй после контузии.

У деда за войну погибло семь «вторых номеров». «Второй номер» – это который пулемётную ленту подает пулемётчику.

Дед об этом говорил безо всякой аффектации, как про косьбу.

– Один раз из лесу снайпер – щ-щ-щёлк! – по нам, и «второй номер» мне – тук! – на плечо. Я плечом повёл, вижу – всё, готов. Пулемёт развернул и засёк снайпера. Дал несколько очередей, и…

Он не договаривал обычно – не знал, что после союза «и» надо говорить. Или знал, но у него природного вкуса хватало на этом остановиться?

В другой раз снаряд попал в голову «второму номеру», и голова улетела вместе со снарядом. Остался человек без головы рядом с дедом. Такое бывает, я слышал.

Имён «вторых номеров» дед не помнил, ни одного.

Несколько раз в мгновение погибал весь расчёт: кроме «вторых номеров» был ещё и расчёт – те самые солдатики, что носили всё это пулемётное хозяйство, пока дед тащил хоть по грязи, хоть по снегу свой «максим».

Однажды, когда форсировали Днепр, снаряд угодил прямо в плот, на котором плыл дед со товарищи. Все погибли, пулемёт утонул – а он выплыл, один, целый. Дед, надо сказать, плавать не умел, не научился – в деревне не было водоёма.

– Как же ты выплыл? – подначивала бабушка. – Не тонулось?

Дед не умел ни шутить, не отшучиваться, а слов у него, чтоб передать, чего там творилось в воде, – не хватало. Он только качал головой – даже не сокрушённо, а так, просто качал, задумавшись.

Вода кровавая кипела вокруг, он пошёл ко дну, потом его неведомо как опять вынесло наверх, барахтался, захлёбывался, сходил с ума, потом зацепился за какие-то доски – на них и выплыл сквозь ад, далеко не первый ад за ту войну и далеко не последний.

– Случалось, идём в атаку, немец встретит хорошим огнем, всех положат… и обратно нас возвращается трое ото всего взвода… – рассказывал дед снова так, как будто все пошли на покос, а остальные куда-то пропали, и вот они втроём вернулись.

Один раз, после того как очередной дедовский взвод растрепали в пух и прах возле очередной высотки, дед вернулся на позиции с пулемётом, но без станка. Потерял в аду.

Куда делся расчёт, деда не спросили – понятно куда, – а вот за станок вызвали в спецотдел, и там какой-то тип орал на деда, что отправит его под трибунал за эту железяку Понятное, впрочем, дело – запчастей не напасёшься, если их на поле боя оставлять. Без иронии говорю.

В советской школе, когда нам задали написать сочинение о том, как воевали наши деды, я взял и описал этот случай. Мама моя прочла и говорит: а ты допиши, что он после этого разноса пошёл на поле боя и оттуда эту железку приволок. Я и дописал, хотя действительности это не соответствовало. Учительница всё равно как-то скептически оценила нашу окопную правду. Что она понимала вообще…

– Дед, как же тебя не убили? – спрашивал я, любопытный подросток.

– А я не ленился никогда. Ни разу за всю войну, – отвечал он очень серьёзно и начинал рассказывать о каких-то, как мне казалось в детстве, совсем неважных вещах. – Если в атаке взвод ложится – иные падут плашмя и лежат как мешки, а я сразу доставал лопатку, окапывался, потом выкачу «максим», и… – тут он изображал несколько раз изуродованными на пилораме большими пальцами, как нажимал на гашетку, – та-та-та…

– Или если мороз, или сырость, промокнем, промёрзнем – я всегда при первой возможности портянки высушу, сапоги высушу… Это строго! Потому что и больной – не солдат… И пьяный – не солдат… Лениться нельзя.

Слушая это, я немножко подёргивал плечами: нет бы дед рассказал, как он ловко кидал гранаты и как метко стрелял. (А он метко стрелял и даже отпуск за это получил однажды.) Но ему всё это казалось менее важным.

И я потом понял, что он был прав. Но это потом, потом.

Насмотревшись фильмов, я всё спрашивал: а остались ли у деда друзья после войны. Дед отвечал просто: что, когда после ранений возвращался в свою роту, состав был, кроме двух-трёх человек, иным. Все остальные погибли.

Он почему-то вспоминал только одного солдатика – которому оторвало по колено ногу, и дед его вынес из-под обстрела, после чего добрый час, по какому-то болотистому лесу тащил его до, не знаю, санчасти, что ли.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});