Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

– Возникает опасение, что при новых условиях каждое лицо, каждая маленькая группа будут думать о себе и своих интересах. И целые большие классы будут думать о своих классовых интересах, а не об интересах родины. Вот, например, в деревне не понимают 8-часового рабочего дня, – вздохнул он, ибо и сам считал, что с ним бы следовало подождать. – И анархия отчасти уже началась. И может явиться если не Николай II, то какой-нибудь Наполеон.

А дальше – он хотел говорить очень конкретно, о хлебе, и как крестьянин должен перебороть своё собственническое сердце – и широко давать городу хлеб, а уж мы постараемся дать железо и ситец. Но тут по залу раздались неистовые аплодисменты. Пешехонов никак не мог отнести их к себе, ни тем более к последним словам о Наполеоне, – оглянулся, – это на сцену вышел Керенский – и вот ему отчаянно аплодировал зал, – не крестьяне, конечно, которые его сроду не видели, и не солдаты-крестьяне, но петроградские интеллигентные две трети съезда, а за ними и остальные.

А Керенский – такой тонкий и такой готовый к этим аплодисментам – струнно шёл, шёл навстречу им, понимающе улыбаясь, – и так получилось, что шёл прямо к трибуне, да, как будто она была незанята, совсем не видя Пешехонова. И Пешехонов, который должен был теперь говорить о вреде помещиков и торговцев-посредников и какое облегчение народу будет без них, – застеснявшись, так понял, что и правда ему нужно уступить, а уж позже договорить своё. И бочком, бочком отошёл.

На последних шагах Керенский взлетел на трибуну уже ракетой и звонко-презвонко на весь зал:

– Товарищи!! Небывалое волнение охватило меня, когда я пришёл сюда, к людям земли, которые столетиями творили на своей спине всё, что есть великого и прекрасного в нашей родине! Товарищи!! Я пришёл сюда в самый прекрасный, но и самый тяжёлый момент русской истории! Я пришёл сегодня сюда как военный и морской министр!

И дал крохотную паузу на аплодисменты – и они догадливо тут же сорвались, – а кто-то мощно перекрикивал: «Да здравствует свободная русская армия во главе с товарищем Керенским!»

Керенский послушно приклонил голову перед этой бурей и снова безтрепетно поднял:

– По воле народа я взял на себя великую тяжесть: спасти вместе с вами землю и волю. Вся история России вела нас к тому моменту, который мы сейчас переживаем. И было бы величайшим преступлением перед русским народом, если бы в настоящее время мы не сумели спасти то великое, что завоёвано.

Столько звуковой силы было в его фразах – когда он успевал набирать для них воздуха?

– Товарищи! Русская демократия, русские крестьянские и рабочие массы, именем которых я буду вести армию туда, куда она должна идти, – они всё поняли: что вопросы земли и социального благополучия сейчас неразрывны с вопросом о достоинстве русского народа перед всем миром. Теперь во Временном правительстве буду сидеть не я один, который два месяца изнемогал. Ко мне на помощь пришли наши старые учителя, которых мы все знали с детства, они сидят здесь…

И не то чтобы полупоклонился, но явно показал головой на Чернова в президиуме. Тот приосанился.

– Мы уверены, что вы дадите нам возможность, спокойно и осторожно, черпая от вас мудрость, довести дело русской революции до торжества наших идеалов полного народоправства, которым и увенчается здание русской демократической республики. Товарищи солдаты, матросы и офицеры, – (померещились ему тут матросы и офицеры, или он закрыл глаза и забыл, где именно сейчас выступает?) – вас зову я вместе с собой на тяжёлый и страстный подвиг! Я буду вашим последним слугой, но дайте мне доказать перед миром, что русская армия и флот – это не рассыпанная храмина, это не собрание людей, которые не хотят ничего делать – (очевидно было и такое мнение), – а это сила, которая своею мощью и величием своего духа… Это не Россия самодержавных проходимцев!

Повёл головой к аплодисментам – и они не замедлили. И кто-то опять длинно перекрикивал подготовленной фразой: «Клянёмся поддержать всеми силами нашего уважаемого товарища Керенского!»

А Керенский откинулся, как бы от постигшего удивления:

– Может быть, кажется некоторым безумием, что я, человек, никогда не знавший военной дисциплины, взял на себя смелость сказать, что я установлю железную дисциплину? Но я верю и знаю, что совет людей земли внесёт в русскую жизнь твёрдое и спокойное слово, свою тяжёлую крестьянскую мозолистую руку положит на весы, покажет, что крестьянство шутить не желает, и не хочет, чтобы земля, которая в 1905 году была уже около нас… Но тогда командующие классы бросились в руки государственного анархиста, врага демократии, проклятой памяти Столыпина…

Аплодисменты.

Такая досада опустошения брала Пешехонова: работать надо – а тут…

– …Товарищи! Не увлекайтесь. Если мы говорим: того-то нельзя сейчас, – то потому что хотим дать вам всё, а не оставить с разбитым корытом! – («Верим! Верим!») – Многие годы я – опять откинул голову (и даже с затылка чувствуется, что закрыл веки, голос глубоко-глубоко растроганный), – как и все мои учителя здесь, поседевшие в борьбе за Землю и Волю, мечтали о том великом моменте, когда мы придём сюда людьми власти, чтобы во имя ваше защищать ваши интересы. – (Тут, наверно, разожмурился.) – Мы будем делать дело свободной России, а не разговор! А не разговоры, не прогулки с одного собрания на другое. Мы не боимся никого, ни справа и ни слева. Мы видим и грозовые тучи, и молодые всходы, и мы не отдадим их никому, кто придёт, как град, разбивать наше будущее! Или пусть мы первые будем разбиты этим градом!

На миг опустил голову, под тот град. Но тут же вскинул с новой энергией:

– Товарищи! В великое время мы живём, о котором историки будут писать многие книги, о котором будут слагаться легенды и песни, о котором наши потомки будут вспоминать с завистью, и мы должны чувствовать это величие! И охватить его энтузиазмом и творческой рукой!

Поддал порыва – и наступила овация, и в зале стали подыматься. Так поняли, что он кончил речь? А он, нет, не кончил и, перевышая взлётом голоса:

– Позвольте мне от вашего имени – всем! везде! и всюду! – (стали садиться) – особенно на фронте, куда я скоро поеду, сказать: «Крестьянство России никому не отдаст драгоценных благ свободы и земли!» – («Просим! Просим!») – Но оно хочет, чтобы все забыли свой страх смерти и боязнь за свою драгоценную жизнь! Пусть войско, которое могло выносить ужас старого царизма и всё-таки делать дело спасения страны, – теперь покажет, на что способен свободный! русский! человек!

Крепко аплодировали, но теперь не вставали. И правда: замечательное красноречие, талант.

И вдруг – такая неожиданная острая боль в его голосе:

– Я не могу словами выразить всю досаду и сожаление, что я, ранее всех вас отозванный на другое дело – дело, которое требует от человека каждой минуты и каждой секунды! – лишён возможности остаться среди вас…

И – свалилась голова, чуть набок, – совсем не парадно кончил.

А в зале – рёв. Несколько солдат взбежало по ступенькам на сцену, один прокричал опять довольно длинно: «Вы – наш вождь, и куда вы нас поведёте – туда мы и пойдём!» – и поднесли стул, и усадили Керенского на стул – и так понесли его в глубину зала, туда, в овации.

Заседание от того прервалось. Да после такой огневой речи – разве мог бы зал слушать скучную речь Пешехонова? Ну что ж, не судьба, сегодня здесь не доскажет, будет случай другой. Да уже и было время ему ехать на другой тоже съезд – уполномоченных по хлебу, собранных Шингарёвым. Это было прямое его дело.

Он уходил, когда начал речь приехавший четвёртый министр, Скобелев:

– От имени Исполнительного Комитета и лично от Чхеидзе и Церетели – пламенный революционный привет вам, делегатам российского крестьянства!.. Воля нации есть сумма воли классов…

Пешехонов ушёл, а заседание ещё долго продолжалось. Выступали приехавшие из эмиграции и здешние социалисты, длинная была череда. Чернов сидел в президиуме, недовольный их жалкими речами, да недовольный и собой. Успех Керенского ранил его. Хотя тот и произнёс дважды комплимент о «старых учителях», но это было пустое расшаркивание – а на самом деле Керенский, упиваясь, летел на крыльях почитания этого зала, и всех залов, и всей слушающей России, это приходится заметить. Мальчишка, никакой не эсер, безо всякого революционного прошлого, – как он теперь нагло вздувал его за своей спиной. А ты, перенеся чуть не 20-летнюю тяжесть эмиграции (в безнадёжности приходилось завязывать и отчаянные связи, в войну попользоваться даже немецкими деньгами), терпеливо собирая, как пчела взятки пыльцы, каждую крупицу необъятной европейской культуры, вызреваешь десятилетиями в вождя партии, приезжаешь сюда, – а тут какой-то хлыщ-адвокат заявляет себя не только давним эсером, но прямо-таки лидером партии. И уже испытываешь толкотню с ним на верхах. И вот – сегодняшняя речь Чернова вовсе смазана Керенским. А именно здесь, как нигде в другом месте, перед лицом российского крестьянства место единственного вождя было за Черновым. Он должен был отечески направлять российское крестьянство, пренебрежённое социал-демократами, – то было его profession de foi!