Горбун - Вероника Кузнецова

Я стремительно подошла к двери, нащупывая ключи, взялась за ручку и выяснила, что дверь только прикрыта, но не заперта. Ключа на условном месте не оказалось. Или Нонна забыла закрыть дверь и оставить ключ, или кто-то увидел, куда она положила ключ и воспользовалась им, или, что для меня было сейчас самым худшим, она до сих пор не ушла и благополучно дожидается моего возвращения и отчёта.

Я осторожно приоткрыла дверь, заглянула внутрь и, не почувствовав опасности, вошла, готовя про себя решительную фразу: "Петер сделал мне предложение, но я ему отказала". Тишина. Та особая тишина, присущая пустому дому, когда ожидается, что в нём кто-то есть. Нигде ни души, а кажется, что за тобой наблюдают чьи-то глаза. Ещё немного — и мною овладел бы ужас, родственный тому ужасу, который я ощутила в этом доме в день первого убийства. Но я взяла себя в руки и заглянула в гостиную. Пусто. В комнате у Иры не было никого, а в моей комнате, то есть бывшей комнате Мартина, на диване аккуратно лежали вещи Нонны. Наверное, она переоделась в снятую мной одежду, чтобы закончить мою работу, и возится сейчас на огороде.

Я села на другой конец дивана и откинулась на спинку. Мысли вяло шевелились в голове, вертясь вокруг одних и тех же людей, но преимущественно вспоминался Дружинин, причём не в истинном своём качестве, а во время тех посещений, когда я ещё не знала о порочащих его фактах или забывала о них. Я была зла на себя за то, что так плохо разбиралась в людях и охотно болтала с негодяем, не замечая издевательских ухмылок, не подозревая о тайных замыслах и даже сейчас предпочитая вспоминать хорошее. А в отношениях с Ларсом я постоянно чувствовала натянутость, первоначальной причиной которой были мои бездарные повести, отзыв на которые был слишком снисходительным для них, а потом я не могла избавиться от некоторой гадливости из-за его супружеской неверности и постоянной лжи. Вряд ли я негодовала из-за Нонны, скорее это была непроизвольная личная антипатия, возникающая стихийно и не подчиняющаяся никаким убеждениям. И с Петером я не чувствовала себя так легко, как с Дружининым, этим преступником, убийцей, наглым, насмешливым, с наслаждением заставляющим меня выставлять напоказ глупость или некомпетентность или, кто его разберёт, что именно. А вот Хансен мне нравился, очень нравился, несмотря на то, что целовался с Ирой. Сделай он мне предложение, я отказала бы, не задумываясь, но оно доставило бы мне удовольствие, а не вызвало душевный разлад, как предложение Петера. По крайней мере, я бы знала, что нравлюсь ему. Вот как бывает, что красивый, весёлый и, наверное, умный человек имеет такой скверный недостаток, как чрезмерная влюбчивость. Я ничего плохого не думала бы, если бы он предполагал жениться на Ире, но на это не было и намёка.

И всё-таки надо было вставать и идти к Нонне, потому что даже я успела бы посадить лук и семена за десять минут, а за то время, пока мы гуляли с Петером и Мартой и пока я сидела здесь, можно вскопать и обработать площадь в десять раз большую. У Нонны сноровка была получше моей, так что она, наверное, совсем измучилась, работая на чужом огороде, и пора было вытащить её оттуда, в ущерб интересам хозяйки участка, но зато на пользу самой Нонне.

Я собиралась усадить её отдыхать, а сама сварить кофе или чай, по её желанию, и приготовить какую-нибудь еду. Всё это я проделала бы с радостью и отменной заботой, лишь бы она не говорила о Петере, а то это доброе существо своей энергией было способно загнать опекаемого человека в могилу.

— Нонн! — позвала я от двери, с унынием представляя ожидавший меня допрос.

Молчание.

— Нонка! — закричала я. — Кончай работу!

Я прислушивалась, но не уловила ни звука. По спине пробежал холодок, и я почувствовала неопределённую, томительную тревогу, которая стремительно росла, принимая форму сначала предчувствия несчастья, а потом уверенности в том, что несчастье уже произошло, и Нонка лежит в беспамятстве где-нибудь в кустах. Наверное, это предвидение меня и спасло, потому что, когда я заворачивала за угол, я была уже мысленно подготовлена к предстоящему.

Нонна неловко лежала поперёк грядок, лицом вниз, подогнув руки под себя и врезавшись ногами в рыхлую, хорошо политую землю, перемешав её с луковицами, в идеальном порядке сидевшими там, где её работа не была разрушена. На ней были старые Ирины джинсы, рубашка и косынка и, конечно, в таком наряде со спины её можно было спутать со мной. Да, именно со мной, и в этом не было никакого сомнения, потому что из-за этих поношенных тряпок я терзалась, когда горбун со своим дядей зашёл утром. Если бы Нонна не повязала на голову косынку, прежде всего бросились бы в глаза её короткие светлые волосы, и я не стояла бы сейчас над ней, с взглядом, прикованным к красным пятнам на косынке. Зачем ей понадобилась эта косынка? Я боялась, что волосы будут лезть мне в глаза, но ей-то с её практичной стрижкой эта беда не грозила.

Я не закричала, не бросилась бежать, не сделала ни единого движения, а глядела на скрюченное тело, не в силах пошевелиться, что в медицине, наверное, называлось шоком.

В чувство меня привела мысль, что Нонна, может быть, не умерла и её удалось бы спасти, если бы я не теряла драгоценного времени. Меня пробрала дрожь, когда я нагнулась над ней, чтобы определить, жива ли она, и мне пришлось собрать всё своё мужество, чтобы дотронуться до её плеча. Она была мертва, причём давно мертва, потому что вся закоченела. Я отдёрнула руку и отскочила, чувствуя, что меня охватывает панический ужас, и я не могу ему противостоять.

Раньше все решительные действия совершал горбун: он убивал, он вызывал полицию, он давал и показания. Теперь же я совершенно растерялась, сознавая, что отношение ко мне как к слабой женщине, которое я испытывала со дня приезда в Данию, сделало меня безвольной, нерешительной, действительно, слабой. Я со страхом вошла в дом, долго искала телефон Хансена, на всякий случай, позвонила Ларсу, хотя и знала, что он не мог вернуться, с растущим ужасом подумала о горбуне, который сразу же прибежал бы поглядеть на свою очередную ошибку и делал бы вид, что заботится обо мне, своей жертве, ещё раз чудом избежавшей смерти и только сейчас узнавшей, что в жертву предназначили именно её. Но за что?

Я искала бумажку с телефоном, а видела перед собой фигуру Нонны, ум же изнемогал от бесплодных попыток охватить весь ужас происходящего, по-новому распределить роли жертвы и палача, попытаться понять, чем я вызвала ненависть страшного горбуна, и осознать, что Нонны нет в живых, она не будет ни двигаться, ни разговаривать, ни расспрашивать меня об итогах прогулки с Петером и Мартой, не будет ревновать к Ире своего нестойкого супруга. Труднее всего было освоиться именно со смертью Нонны. Я не могла избавиться от мысли, что она жива, занимается хозяйством у себя дома, ждёт неверного Ларса, а там, в огороде, лежит какая-то другая, незнакомая мне женщина, которую жаль, но смерть которой не повлияет на моё существование, потому что мы с ней не имеем ничего общего.