Беллона - Елена Крюкова

Кисть ходила по картону, подцепляла краску. Кисть существовала в его руке отдельно от него, сама по себе, и это кисть приказывала ему -- делай то и это, - а не он ей. Пахло скипидаром, и у женщины раздувались ноздри. Видимо, у нее затекла нога -- она пошевелилась, и мучительно наморщился лоб.

Лео опомнился.

- Все. Хватит.

Встал и глядел на то, что у него получилось.

На картонке ничего не было.

Он видел пустой квадрат.

Он не видел ничего.

- Что со мной?!

Крикнул страшно, дико. Вращал глазами. Тер их кулаками.

Задрожал -- и дрожал, не переставая.

Теперь он не видел. Только чувствовал.

Старые руки нежно легли ему на плечи. Ощупали его лицо. Его уши. Пальцы гладили его нос, его брови, его веки.

- У тебя болит голова?

Если бы знать, о чем она говорит. Если бы знать.

- Что со мной, скажи мне?!

Руки властно приказали ему: ложись. Рука сжала его перемазанную краской руку и сказала: успокойся. Перед Лео поплыл цветной воздух, стал сгущаться, из темноты нахлынула одна ярко-синяя горячая волна, потом поднялась другая, еще более страшная, густо-алая. Краски рушились на него водопадом, сбивали его с ноги, захлестывали ему лицо, залепляли нос и рот, и он стал задыхаться. Ловил ртом воздух, а воздуха не было. Вместо воздуха бешено плясали над ним, погребали его под собой краски.

Из синих и зеленых цунами родились пятна яркого до боли света, пятна превращались в лица, и он не знал эти лица, но узнавал их. Их узнавала его кровь. Рты орали, искаженные ненавистью. По щекам текла черная кровь. Дымы наслаивались, разбегались и снова заволакивали лбы и каски, подбородки и кричащие губы. Война, сказал он себе, это война, я на войне, и я ослеп. На него из серого дыма бежал человек в гимнастерке цвета болотной травы, он держал перед собой автомат, он стрелял, он кричал, и Лео узнал себя.

Что ты тут делаешь, крикнул он сам себе, давай вали скорей отсюда, тебя сейчас подстрелят, как куропатку, как утку на болотах, ты, слышишь, куда ты?! - но он сам бежал на себя, и сейчас он проткнет себя штыком, и повалится на горячую землю, и дымы закроют его, и земля засыплет, и небо навалится всей тяжестью, а где же небо, где?! Он вертел головой, ища небо, но небо пропало, неба не было, он его не видел.

Он не видел неба. Он видел только одну черную краску боя, и серые дымы, и безобразно орущие лица. Он кричал и бежал на себя, и он выстрелил, огненная полоса прорисовала в нем красные дыры, и он ударил себя штыком, и штык вошел в живое тело с мерзким хрустом, и он кричал сам себе: а где же боль?! Я не чувствую боли! Не чувствую! Я ничего не чувствую!

Я мертв. Заморожен. Я высоко в горах. Я ослеп. Я больше никогда не увижу мир.

Никогда?! Ну это мы еще посмотрим!

Посмотрим... посмотрим...

Шарил руками вокруг себя. Чужие теплые руки схватили его за запястья.

- Я умер, и я под землей? - спросил он чужие руки.

"Мы тебе не чужие, мы тебе родные", - сказали руки.

Лео затошнило, он повернулся набок, чтобы его вырвало на сырую, политую кровью землю, на дымы и огни. Он содрогался, прошлое вылезало из него вслепую, на ощупь, и потроха выталкивали наружу все забытое, тайное, скверное, гадкое, грешное. Утаить от себя свой грех! Скрыть, закрыть старой газетой, старой шубой, старой шляпной коробкой грех родивших тебя! Лицо Лилианы вынырнуло рядом с ним, он видел ее тело, оно билось и играло в дымной воде не хуже дельфина. Мама, ты видишь, я ослеп. Мама, ты видишь, я не могу без слез!

Голову схватило обручем. А, вот ты, боль, пришла. Он поднял слепые руки и плотно обхватил ладонями лоб, шепча: уйди, боль, уйди, уйди. Чужое дыхание обожгло его. Тихо, тихо, сказал старый скрипучий голос на чужом языке, не шевелись, ты должен лежать. Он именно так понял этот медный звон, доносившийся из чужого рта. Горячее молочное чужое дыхание обдавало его закинутое слепое лицо. Легкие застлала пелена. Легкие тоже ослепли. Забились сизым дымом.

"Так вот что такое война", - подумал он, а грудная клетка напрасно раздувалась, и зря он двигал ребрами туда-сюда, пытаясь заглотать кроху воздуха. Воздуха больше не было. Так же, как и неба. Под ним лежала, расстилалась лишь земля, и он спиной чувствовал ее, как чувствует мужчина женщину, лежа голой спиной на ее горячей мягкой груди, на пылающем животе. Легкие обратились в дым, и он теперь пытался вытолкнуть этот тяжелый, густой дым вон из себя, вместе с кислым сгустками рвоты. Пища прошлого не пошла впрок. Пицца, паста, томаты, свежее кислое кьянти. Галеты, камамбер, шоколад из военных пайков. Ты же насквозь проткнут штыком, Лео, и ты лежишь на чужой земле! Ты умер в бою на чужой земле! Вот кто ты теперь! Труп!

"Я погиб на родной земле, врешь ты все", - из последних сил вышептал он сам себе.

Закинул голову в судороге. Выгнул горло. Старая женщина глядела на торчащий чужим кадык. Подтерла чужую блевотину цветным полосатым фартуком. Поднесла к чужим губам питье. Часуйма остыла, чужой рот не обожжет.

Губы увидели. Губы узнали. Губы припали к краю чашки, как к чужим губам.

- Тихо, тихо, родной, - сказал чужой голос.

А может, он сказал: лежи, лежи, люби?

Подо лбом, за глазами, внутри, в кромешной тьме, стал разгораться веселый и красивый свет. Вот бы написать такой, подумал Лео, и внезапно ему стало хорошо и спокойно -- чужие руки гладили его по щекам, в горло лилось теплое жирное питье, дышать было уже нельзя, но и без дыхания было тоже хорошо. Еще светлее и нежней, чем прежде. Дым рассеялся, руины выступили из тумана. Под сапогом хрустел битый кирпич. Чужой город глядел на него, слепого, пустыми черными глазницами мертвых домов. Он не видел город -- город видел его. Он шел, протянув вперед руки, бросив на землю ненужный автомат, шел прочь, уходил от своего мертвого, никому не нужного тела, брел, шагал, не оглядывался. Никогда не оглядывайся назад. Никогда.

Он шел прочь от себя, он покидал войну, на которой не был никогда, и ощущал, как в нем течет, переливаясь и тихо шепча, чужая кровь -- кровь неба, кровь солнца, кровь синей Луны. Он уходил от себя, и уходил от людей, и шел навстречу тому, что еще только будет, когда-нибудь, не сейчас -- миру, хрупкому, как глиняная чашка, вкусному, как жирное желтое молоко, - и тихо звучал, в такт его медленным шагам, колокольный звон, летел в небо, улетал, парил над горами, над снегом, над синим ветром, над железным морозом. И чужая рука держала его руку, и он пальцами, теплой кровью видел эту руку, и слепым дыханьем видел чужое лицо, оно наклонилось над ним, и слепыми мелкими, детскими слезами он целовал сморщенные печеные яблоки чужих щек. Чужая жизнь низко наклонилась над его незрячей жизнью, и обняла его, и крепко, крепко прижала его к себе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});